Болеслав Прус - Кукла

- Ага! - буркнул он.

В гостиной, как водится, была золоченая мебель, картины, ковры и цветы. Вскоре появилась и баронесса, с видом оскорбленной невинности, склонной, однако, простить виноватого.

Она действительно простила его. Вокульский, не вдаваясь в долгие разговоры, изложил ей цель своего посещения, записал фамилию Ставского, города, где он проживал, и настойчиво просил баронессу, чтобы она при помощи своих многочисленных связей разузнала поточнее о местопребывании пропавшего.

- Это можно сделать, - сказала благородная дама, - однако... не пугают ли вас расходы? Придется обратиться в полицию - немецкую, английскую, американскую...

- Итак?..

- Итак, вы согласны уплатить три тысячи франков?

- Вот четыре тысячи, - сказал Вокульский, подавая ей чек. - Когда я могу ждать ответа?

- Этого я вам сейчас сказать не сумею, - отвечала баронесса. Возможно, через месяц, а возможно, и через год. Однако, - строго прибавила она, - надеюсь, вы не сомневаетесь, что все надлежащие меры для розысков будут приняты?

- Я настолько уверен в этом, что оставлю в банке Ротшильда чек еще на две тысячи франков, которые вам Выплатят немедленно по получении сведений об этом человеке.

- Вы скоро уезжаете?

- О нет! Я здесь еще побуду.

- Я вижу, Париж очаровал вас! - улыбнулась баронесса. - Он еще больше понравится вам из окон моей гостиной. Я принимаю ежедневно по вечерам.

Они распрощались, оба весьма довольные - баронесса деньгами своего клиента, а Вокульский тем, что убил двух зайцев сразу: исполнил совет Сузина и просьбу Жецкого.

Теперь Вокульский оказался в Париже совсем один и без всяких определенных занятий. Он снова посещал выставку, театры, незнакомые улицы, не осмотренные еще залы музеев... Снова и снова восхищался огромной творческой силой Франции, стройной системой архитектуры и жизни двухмиллионного города, дивился влиянию мягкого климата на ускоренное развитие цивилизации... Снова пил коньяк, ел дорогие кушанья или играл в карты у баронессы, причем всегда проигрывал...

Такое времяпрепровождение изнуряло его, но не давало ни капельки радости. Часы тянулись, как сутки, дни казались бесконечными, ночи не приносили спокойного сна. Правда, спал он крепко, без всяких сновидений, тяжелых или приятных, но и в забытьи не мог избавиться от чувства какой-то смутной горечи, в которой душа его тонула, не находя ни дна, ни берегов.

- Дайте же мне какую-нибудь цель... либо пошлите смерть! - иногда говорил он, глядя в небо. И через минуту сам смеялся над собой.

"К кому я обращаюсь? Кто услышит меня на игрище слепых сил, жертвой которых я стал? Что за проклятая участь - ни к чему не привязаться, ничего не хотеть и все понимать!.."

Перед ним вставало видение некоего космического механизма, который выбрасывает все новые солнца, новые планеты, новые виды животных и новые народы, людей и сердца, раздираемые фуриями: надеждой, любовью и страданием. Которая же из них всего кровожаднее? Не страдание, ибо оно по крайней мере не лжет. Увы, то надежда, которая сбрасывает человека тем ниже, чем выше его вознесла... То любовь, пестрая бабочка, одно крылышко которой зовется сомнением, а другое - обманом...

- Все равно, - бормотал он. - Если уж наш удел одурманивать себя чем-нибудь - давайте одурманиваться чем попало. Но чем же?..

Тогда из темной бездны, именуемой природой, возникали перед ним две звезды: одна - бледная, но сиявшая ровным светом, - Гейст и его металлы; другая - вспыхивавшая, как солнце, и вдруг угасавшая совсем, - она...

"Что тут выбрать? - думал он. - Когда одно сомнительно, а другое недоступно и ненадежно? Да, ненадежно, потому что, если когда-нибудь я даже добьюсь ее, - разве я ей поверю? Разве я смогу ей поверить?.."

В то же время он чуствовал, что приближается момент решительной схватки между его рассудком и сердцем. Рассудок влек его к Гейсту, а сердце - в Варшаву. Он чуствовал, что не сегодня-завтра придется выбирать: либо тяжкий труд, ведущий к невиданной славе, либо пламенная страсть, которая сулила ему разве только одно: сжечь его дотла.

"А если и то и другое - только обман, как тот совок для угля или платочек весом в сто фунтов?.."

Он еще раз пошел к магнетизеру Пальмиери и, уплатив причитающиеся двадцать франков за прием, стал задавать ему вопросы:

- Итак, вы утверждаете, что меня нельзя замагнетизировать?

- Как это нельзя! - возмутился Пальмиери. - Нельзя сразу, потому что вы не годитесь в медиумы. Но из вас можно сделать медиума если не за несколько месяцев, то за несколько лет.