Болеслав Прус: Ошибка

Я вошел в столовую и, небрежно чмокнув учителя в руку, стал доставать из ящика книжки и тетради. Делал я это как можно медленнее, но в конце концов последняя книжка была вынута, и пришлось сесть за стол подле пана Добжанского. Урок начался.

Сейчас я уже понять не могу, как я выдерживал каждый день два часа этих ужасных мучений, называвшихся "уроком". Я был похож на птицу, привязанную ниткой за ногу. Сколько раз во время урока меня так и подмывало выскочить в окно и бежать куда глаза глядят! Я ерзал на стуле, как будто сидел на иголках, а по временам с отчаяния так болтал ногами, что они ударялись о крышку стола. Тогда серый сюртук пана Добжанского, а за ним и голова на длинной шее повертывались в мою сторону. Сразу присмирев, я краснел, чувствуя над собой круглые очки и голубые глаза, смотревшие поверх стекол. И, только когда я уже сидел совершенно спокойно, пан Добжанский начинал:

- Это что за шум? Забыл, что ты на уроке и должен вести себя, как в костеле? Сколько раз я тебе это говорил...

Затем он хватал со стола свою табакерку из березовой коры, щелкнув по ней пальцами, снимал ремешок и крышку, брал понюшку табаку и, снова щелкнув пальцами, заключал свою нотацию словами:

- Осел ты этакий!

Кажется, всего мучительнее для меня были долгие перерывы, которые делал пан Добжанский, отчитывая меня. Я уже заранее знал, что он сейчас изречет, и десятки раз успевал мысленно повторить эти самые слова раньше, чем он начинал. А он скажет два слова и делает паузу, потом продолжает... Этому не видно было конца.

Наконец учитель брал длинную тетрадь, разлиновывал ее и на первой строчке сверху писал мне образец для упражнения в каллиграфии:

"Отчизна моя, ты - как здоровье..."

Очинив перо, он клал передо мной тетрадь, показывал, как держать руки, и придвигал чернильницу.

Мне надлежало переписать эту фразу шесть раз, повторяя ее при этом вслух. Пан Добжанский дремал в кресле, а я нараспев твердил:

- Отчизна моя, ты... Как здоровье! - крикнул я вдруг громко, и учитель очнулся.

- Спасибо, - сказал он серьезно. Ибо ему со сна показалось, что он чихнул, а я ему пожелал здоровья. Оставаясь в этом заблуждении, он утер нос красным платком и снова понюхал табаку.

Это повторялось почти каждый день и было для меня единственным развлечением во время урока, тем более что в каллиграфии я упражнялся всегда уже к концу его.

Сразу после занятий мы обедали. Иногда обед запаздывал, и в этих случаях после каллиграфии учитель задавал мне "на выборку" вопросы из пройденного:

- Кто тебя сотворил?

- Бог-отец.

- Пра-виль-но. А сколько ты знаешь частей света?

- Семь: понедельник, вторник...

- Осел! Я спрашиваю про части света.

- Их пять, пять! Европа, Азия, Африка, Америка, Океания...

- Хоро-шо. А сколько будет шестью девять?

- Шестью семь... шестью восемь... шестью девять будет пятьдесят четыре!

- Пра-виль-но. А кого ты должен любить больше всего на свете?

- Бога, отечество, маму и брата, пана учителя, а потом - всех людей.

- Хоро-шо, - хвалил меня учитель.

Раз я, чтобы избавиться от дальнейших вопросов "на выборку", спросил у него:

- А Лукашову надо любить?

- Мо-жно, - объявил пан Добжанский после некоторого размышления.

- А Валека?

Учитель посмотрел на меня поверх очков.

- Ты же сам только что сказал, осел этакий, что следует любить всех людей. Всех, ясно?

Он опустил голову и через минуту добавил глухо:

- Да, всех, кроме тех, кто нас предал.

- А кто нас предал?

Мне показалось, что пан Добжанский покраснел. Он взял в руки табакерку, потом зачем-то снова поставил ее на стол и ответил:

- Вырастешь - узнаешь.

И у него вырвался тяжелый вздох. Видно, то, чего он мне не хотел объяснить, было чем-то очень страшным. Все-таки, хотя я ничего толком не знал, мне стало очень грустно при мысли, что есть человек, которого никто не должен любить. Такой несчастный жил неподалеку от нас, его хату я видел каждый день, а между тем, встреть я его на дороге, я не мог бы снять шапку и сказать ему: "Здравствуйте, почему вы так давно не были у нас?"

Ибо его у нас никто не ждал.

Когда кукушка на часах прокуковала один раз, в столовую вошла Лукашова со стопкой тарелок. Книжки и тетради вмиг были убраны со стола, их место заняла скатерть, красная с белыми цветами, и три прибора. Скоро появилась мама, а за ней внесли миску борща с пельменями и полную салатницу гороха.

Пан Добжанский поздоровался с моей матерью, а когда борщ был разлит по тарелкам, встал и прочитал молитву перед обедом: "Благослови, боже, нас и те дары, что мы вкушаем благодаря твоей щедрости. Аминь".