Болеслав Прус - Проклятое счастье

По истечении первой недели он получил письмо из Варшавы и записку из Кракова. Оба почерка были ему знакомы, но сначала он прочел первое письмо.

Из Варшавы писал ему бедный студент, который обычно обедал у Вильских по четвергам. В простых, но сердечных выражениях юноша поздравлял Вильского с наследством и сожалел по поводу того, что не смог лично повидаться с ним перед отъездом.

- Бедняга! - сказал Вильский. - Попробую-ка послать ему денег. Лучше бы поговорить с ним с дружеской прямотой, но я думаю, он не обидится, если я напишу.

Затем он развернул записку, содержавшую следующие слова:

"Никогда не предполагала, что вы решитесь обречь свою соотечественницу на смерть от скуки. Жду сегодня к чаю. А.Вельт".

Вильский пожал плечами. Так как час был ранний, он пошел пока погулять по городу.

Бездумно прохаживаясь по улицам, он на одной из них заметил витрину магазина обуви, и там, в разнообразной и разноцветной коллекции сапожных изделий, - маленький черный венгерский ботинок. Постояв там немного, он снова пошел - так, куда ноги несут. На его щеках выступил темный румянец, воображение металось, как в лихорадке.

И увидел он себя в Варшаве, в тесной каморке под самой крышей. В комнате холодно, отчаяние и голод терзают его.

Вдруг приотворилась дверь, и на пороге показался человек - маленький, пузатенький, улыбающийся, с шапкой в руках. Это был сосед по мансарде, бедный перчаточник.

- Что прикажете? - спросил его Вильский.

- Я не приказывать, а с просьбой к вам пришел, - отвечал гость. Господи боже, - продолжал он, - чего там нам с вами в жмурки играть! Прошу вас, окажите мне большую услугу.

- Какую именно?

- Позвольте мне затопить вашу печку и накормить вас обедом!

- Однако...

- А я наперед знаю, что вы скажете, - прервал его перчаточник, - да только это ни к чему. Вы молодой, ученый, вы еще добьетесь хорошего положения, и если не мне, так моим детям вернете эти обеды, да еще с процентами... Ну, прошу вас! А то я не уйду отсюда.

И с этими словами добрый человек протянул Вильскому руку. Два бедняка обменялись крепким рукопожатием, и настало согласие.

Вдруг между образом из далекого прошлого и нынешним богачом встал призрак черного венгерского башмачка. Вильский вернулся к действительности и пошел к жене банкира.

Он застал ее в гостиной с букетом роз. Она улыбнулась и, подавая руку, сказала с мягким упреком:

- Мне бы не следовало и здороваться с вами!

- Меня оправдывает моя занятость, - ответил Вильский.

- Но окончательно вы будете оправданы лишь в том случае, если сегодняшний вечер посвятите мне. Иногда меня охватывает странная усталость, и в такие минуты мне нужно видеть симпатичное лицо, слышать голос... а не то я просто не знаю, что с собой делать.

Вильский слушал ее, смущенный и разнеженный.

Весь вечер они проговорили о цветах, о весне, о горных видах - как студент с институткой, вполголоса - как у постели больного.

Около одиннадцати Вильский, собираясь уже уходить, сказал:

- Не дадите ли вы мне один из этих цветков?

- Зачем?

- На память о сегодняшнем дне.

- Да, - ответила она, - в жизни немного бывает таких дней... - И, срывая розу, добавила: - Возьмите ее в знак нашей дружбы.

Глаза ее были влажны.

Владислав возвращался домой, как в чаду, не зная, что думать, чему верить. Дрожа, как в лихорадке, он лег в постель и забылся беспокойным сном, бормоча сквозь стиснутые зубы:

- Что бы там ни было, она меня любит!.. Я буду безмозглой скотиной, если оттолкну это счастье или разрушу его нетерпением...

На другой день пани Вельт пригласила его на обед. Собираясь к ней, он вспомнил о бедном студенте и отправил ему деньги вместе с коротким письмом, по его мнению очень дружеским, в действительности же безразличным и рассеянным.

С той поры его судьба была решена. Своей жене он писал все реже, отговариваясь деловыми осложнениями, зато у жены банкира гостил все чаще, все дольше. Верный, однако, обету терпения, он удовлетворялся беседой, пожатием руки, взглядами, которые день ото дня становились все более нежными и страстными.

Время от времени ему начинало казаться, что искус послушанием чересчур затянулся. Тогда он становился смелее, но пани Вельт в ответ обдавала его холодом. Владислав терял голову. Минутами он принимал решение вернуться в Варшаву, но его решимость быстро ослабевала, и он говорил себе:

- Еще один день... последний!..

Была уже половина мая. Банкир торопил жену домой, и пани Амелия все чаще заговаривала о возвращении.