Евгений Лучковский - Опасная обочина

— Напрасно ты старика обидел, — говорит Иорданов.

— Зря, — подтверждает Паша. — Ни за что… Фу!

Баранчук кривит в улыбке губы:

— А вам-то что? Пусть не лезет со своими сказками. Нет их больше, нету. Кончились давно.

— Интересно, а что же есть? — поинтересовался Смирницкий, закуривая.

— Есть что! Работа! Возишь свои кубы и вози. Чем больше, тем лучше.

Смирницкий приготовил наживку для разговора.

— Вот как? — сказал он. — По-твоему, и романтики нет? А?

— Какой романтики? — округлил глаза Баранчук. — Что это? Огни самосвалов на трассе? Или, может быть, «поет морзянка за окном веселым дискантом»? Подскажи, пожалуйста.

— А ты зачем сюда приехал, Эдуард? — пошел напрямик Смирницкий.

— За длинным рублем, — отрезал Баранчук, — как пишут в газетах. Вот зачем. Только я этот длинный рубль своим горбом зарабатываю. Понял? А на романтике пацанов воспитывай. И девочек. Фантики-бантики.

— Злой ты, Эдуард, — улыбнулся Смирницкий. — Интересно, кто же тебя обидел… Кто-то ведь допек?

— Что вы?! — вступилась Паша. — Не злой он вовсе, напрасно вы так. Он… недовольный. Понимаете, недовольный.

— Точно, Пашка, — подхватил Баранчук. — Недовольный я. Шибко недовольный! В отличие от некоторых, присутствующих здесь.

— Ну и чем же ты недоволен, старик? — дружелюбно осведомился Смирницкий. — Поделись…

Эдуард усмехнулся:..

— Чем? Тобой, например. Не делом ты занят. Разъезжаешь по всей стране за государственный счет, а толку — одна словесная трескотня. Пашкой недоволен. У нее, между прочим, фигура есть. Мерилин Монро! А ты глянь на нее — чучело, мужскую работу тянет, как мы, пашет.

Он встал и победно прошелся по комнате, остановился перед Иордановым; водитель-лингвист горделиво расправил плечи.

— А Иорданов? Я и этим шутом недоволен, — продолжал Баранчук, указуя перстом на самодовольный объект монолога. — У него же не голова, а британская энциклопедия. И с такими мозгами он баранку крутит. Валя, плечи не болят? Не жмут?

— Что плечи… Душа! — откликнулся Валя.

— А собой ты доволен? — коварно спросил Смирницкий Баранчука.

Эдик подумал:

— Определенно нет. Всю жизнь мечтал совершить подвиг, но чувствую — не готов. Разве что ты поможешь.

Чем бы кончился этот тур, неизвестно, но за стеной раздался рев подъехавшего самосвала, сноп света обжег ледяное оконце, и два долгих сигнала прорезали ночь.

— Голос родного МАЗа, — сказал Баранчук.

Эдуард быстро натянул полушубок, нахлобучил промасленную шапку и пошел к двери. За ним робко двинулась Венера, сделала несколько неуверенных шагов и, порываясь что-то сказать, прикоснулась к его плечу.

— Эдик, а, Эдик… — протянула она с робкой надеждой.

— Да погоди ты, Венера! — отмахнулся Баранчук и вышел вон.

Все они некоторое время молчали, потом Иорданов встрепенулся, с сожалением посмотрел на Смирницкого:

— Вот так-то, дорогой друг, с нашим Эдиком особо не поговоришь. Похоже, тебе и писать пока не о чем? Не кажется?

— Кажется, — согласился Смирницкий.

— Виктор Михайлович, а вы… обо мне напишите, — предложила Пашка. — Зачем вам писать о Баранчуке? Не обязательно же о нем.

— Ты-то куда, душа моя? Не та ты фигура, Прасковья, — поцикал зубом Иорданов. — Хотя и Мерилин Монро…

Гость улыбнулся, стряхнул оцепенение.

— Не будем спорить, ребята. Я обо всех напишу. Хорошо напишу, вот увидите.

— Как?! И обо мне тоже, Виктор Михайлович? — с затаенной надеждой спросила Венера и порывисто шагнула к Смирницкому, чуть не сбив его с табуретки.

— Да погоди ты, Венера, — поморщился Иорданов.

— О вас тоже, Венера Тимофеевна, — любезно поклонился Смирницкий.

На широком лице кладовщицы отразился восторженный ужас.

— Как же это? — прошептала она. — А? А, Виктор Михайлович? Я же в торговле…

— Что ж с того? — пожал плечами Смирницкий. — Прекрасный пол на северной трассе — это уже своего рода подвиг. О вас, Венера Тимофеевна, я напишу обязательно.

Вот тут-то и происходит чудо: Венера, не самая красивая девушка, до которой никогда никому не было дела, вдруг преображается. Оказывается, у нее очаровательная улыбка. Она, несмотря на кажущуюся полноту, стройна и пластична. Венера становится на цыпочки и как есть, в валенках, в безумном порыве начинает вальсировать по комнате. Потом она валится на кровать, обнимает Пашу и тихо, беззвучно смеется самым счастливым смехом.

Иорданов некоторое время ошеломленно наблюдает за Венерой, но напряженная мысль водителя-интеллектуала требует продолжения более серьезной темы, нежели хореографические интермедии кладовщицы. Его сожалеющий взор вновь останавливается на Смирницком.