Назар Гельдыев - Мелодия Секизяба (сборник)

Такое и не повторилось, но вовсе не по этой причине. Резко, словно мы никогда не были знакомы, Айнагюль стала избегать моего общества. Не в силах понять, в чём дело, я сходил с ума от недоумения и ревности. Я понял, скорее догадался, что в её жизни появился кто-то другой, но кто? Кто? Ведь никто, считал я, не может сравниться со мною. Может быть это человек не из нашего, театрального мира? Но эту мысль я отбросил, как неправдоподобную. Тогда кто же он, мой соперник?

Вам смешно? Не смейтесь. Сейчас и мне смешно, но ведь тогда мне было восемнадцать лет, и на мне был первый в моей жизни новый костюм, и я был впервые в жизни влюблён…

Айнагюль не пришла и прощения не попросила. Ни в этот день, ни в следующий. Не один час я провёл без сна, пока, наконец, не решил, что великодушие мне к лицу, и я решил простить её сам. Однажды, как ни в чём не бывало, я подошёл к ней и пригласил её а кино. Но она сослалась на занятость, у неё было много пропусков по истории театра, а зачёты были на носу. История театра? Я занимался на одни пятёрки, я был круглым отличником, никто не мог быть так полезен Айнагюль, как я. Но Айнагюль отвергла мою помощь, сказав, что лучше всего запоминает материал, когда занимается сама и, извинившись, ушла к себе, А я, совершенно убитый, поплёлся в свою комнату, и, не зажигая света и не раздеваясь, упал на свою кровать, размышляя над такими вечными проблемами, как несовершенство жизни, коварство женщин и о многом в том же духе. Я был один в комнате, и, судя по тишине, едва ли не один вообще: был вечер и все ребята разбрелись по своим делам; даже Кочмурат куда-то исчез, что, правда, с ним частенько происходило в последнее время. Впрочем, в отношении Кочмурада у меня не было больших сомнений: учителя у него обнаружили голос, и всё свободное время он проводил а оперной студии. Я пожалел, что моего верного друга нет рядом — вот с кем я давно уже должен был бы поделиться своим горем — и наверняка, он утешил бы меня в беде.

Нет, не один я был в общежитии. Время от времени в коридоре раздавались шаги, и тогда, чтобы хоть чем-то отвлечься, я пробовал по звуку шагов узнавать, кто это проходит. «Вот это прошёл Сахат, он идёт, словно бревно несёт — топ, топ… А это прошёл Якуб, у него шаг лёгкий, словно вот-вот побежит. А это кто? Наверняка Реджеп, он в училище самый высокий и ноги у него, как телеграфные столбы…». А это? Как не пытался я предствить, кто прошёл четвёртым, так и смог — вроде бы слышал, а не помню. Затем снова угадал: прошли Роза и Нязик — я сначала угадал их по шагам, а потом уже, проходя мимо моей двери, они заговорили. Затем, волоча ноги, прошёл Чары, потом ещё и ещё… Одни шли в комнаты, другие из комнат. Нет, не один я был… и всё же я был один: ведь со мною не было ни друга, ни той, о которой я думал всё время.

Не знаю, сколько я так пролежал. Я давно уже перестал угадывать, кто проходит мимо и просто глядел в потолок, смутно белевший в темноте, как вдруг очередные шаги заставили меня напрячься и вздрогнуть. Эту походку я узнал бы из тысячи — та, кому она принадлежала, шла так, словно под её ногами были нежные цветы, которые она не хотела пригнуть своим прикосновением. И тут я понял, что весь вечер только и лежал для того, чтобы услышать именно эти шаги, мягкие и осторожные. Они приближались и меня охватил страх, которого я раньше не знал, может быть потому, что всегда считал себя хозяином положения, который сам всё решает, а теперь я ожидал решения другой? Сердце у меня почти остановилось, когда шаги зазвучали у моей двери, но оно замерло совсем, когда шаги стали удаляться, не задержавшись ни на мгновение, и вскоре затихли. «Она на минутку вышла на кухню, — убеждал я себя, снова и снова напрягая слух, — она сейчас пойдёт обратно и тогда уж остановится возле моей двери, постучит и скажет мне: «Послушай, ты говорил, что хочешь помочь мне. Вот тут есть такое место…». А я скажу: «Это же так просто… Давай, я тебе объясню». А она…

Так я мечтал, но лёгкие шаги не возвращались. Время тянулось, и, обманывая себя, я говорил, что прошла только минута… две минуты… пять минут…, что она зашла к подруге, что она… Когда все объяснения были исчерпаны, я поднялся с кровати, на которой пролежал целую вечность, и вышел в коридор. Я обошёл коридор, я под тем или иным предлогом заглянул во все комнаты, где она могла быть, но её не было. И я вышел на улицу. Дошёл до арыка, разулся, опустил ноги в прохладную журчащую струю. Глядел в темноту, глядел на вспыхивающие и гаснущие огоньки, слушал треск ночных насекомых. В голове у меня было совершенно пусто, как в комнате, из которой вынесли всю мебель. Время от времени в этой совершенно пустой голове, словно вспышка пламени, возникало слово: «Айнагюль», и снова наступала темнота, такая же беспросветная, как и вокруг. Так я сидел, между небом и землёй, никому не видный, никому не нужный и ждал — но чего? Я и сам не смог бы ответить на этот вопрос. Может быть чуда? Но если я ждал чуда, то ждал напрасно, ибо чуда не произошло. В конце концов меня взяла злость. Что, собственно, случилось. Ну вот жила-была девушка Айнагюль, мы ходили в кино, еерно, я держал её за руку, мы гуляли, что из всего этого вытекает? Ровным счётом ничего. Ни я не сказал ей решающих слов, ни она мне. Я так был уверен в своей победе над Айнагюль, что мне и в голову не приходило поговорить с ней о её отношении ко мне, о её планах. Стоял, как дурак, перед зеркалом а вестибюле в своём новом костюме и думал о своей несравненной красоте. Вот уж, поистине, дурак так дурак. Разве не я во всём виноват? Вместо того, чтобы действительно попытаться завоевать сердце этой девушки, я, как распустивший хвост павлин, любовался самим собой. Значит, так мне и надо, если она нашла себе другого. Так и надо. Но почему, почему я всё-таки так глуп — ведь мне уже восемнадцать лет, скоро я стану совсем старым, и если я сейчас так глуп, то когда же я поумнею? Ведь не к тридцати же годам, когда это никому уже не нужно?