Назар Гельдыев - Мелодия Секизяба (сборник)

Кончилась война, началась другая, послевоенная жизнь, появились новые, заботы, вошли в жизнь новые люди. Никогда не забывал я о войне, но постепенно всё, как бы это правильнее сказать, стало затягиваться, кок затягиваются старые раны, и если я и вспоминал иногда своего друга Бекена и названую сестру Надю Чёрных, то с острой болью понимал, что жизнь, которая однажды свела нас, давно нас и развела — на то она и жизнь, что не спрашивает ни у кого, чего бы он хотел. Не буду врать — я не думал, что когда-нибудь их увижу…

Да, не думал. Но что мы значим сами перед лицом судьбы. И вот я сижу и угощаю ароматным зелёным — именно зелёным чаем своего боевого друга, свою сестру Надю Чёрных, как когда-то обещал ей несколько десятилетий назад, прячась в соломе на чердаке старой конюшни, куда каждую секунду могли нагрянуть фашисты. И единственное, чего мне было жаль — что никогда не узнает и не попробует этого зелёного чая Люба, та, чьи пушистые волосы всегда будут стоять у меня перед глазами.

А с Надей мы — два немолодых, но бесконечно близких друг другу человека сидим и мирно прихлёбываем горячий терпкий напиток. Надя хочет знать всё, что было со мной, она смотрит на меня вопрошающими глазами, но я не могу ничего ей рассказать, ничего из того, что украсило бы мою биографию. Зачем рассказывать ей о том, как немцы разбомбили госпиталь, в котором мы лежали и нас выкапывали из-под развалин? Зачем ей история о том, как не успев выписаться, я был контужен, оглох, был парализован, перенёс несколько сложнейших операций на черепе, о госпиталях Саратова и Ташкента, о новых операциях в Москве.

Главное — мы внесли свой вклад в общую победу; мы потеряли здоровье, но стались живы и трудимся, как и все. По большим праздникам я прикалываю на пиджак свои самые дорогие ордена и медали. Разве у меня нет права гордиться тем, что я был простым солдатом? А потом разве всё закончилось на войне? Разве не было потом другой битвы — нескончаемой битвы за то, чтобы поднять страну из разрухи, битвы за то, чтобы людям жилось всё лучше и лучше, так как они этого заслужили, когда сражались за победу на фронте и тылу, так, как мечтали об этой мирной жизни те, кто отдал свою жизнь и кровь за общее дело.

Два немолодых человека сидят и пьют чай. Течёт беседа. Сколько всего за каждым сказанным и несказанным словом? Только рассказ о том, как Надя целых тридцать лет искала меня, мог бы составить целую книгу — может быть когда-нибудь эту книгу и напишут. Напишут о судьбе самой Нади, о Саше Редько, потерявшем руку и теперь работающем председателем колхоза, о гибели Коли Шевчука, о том, как сложилась судьба Вали Шульженко. А Бекен? Он ведь тоже жив, он знатный бригадир и уже после войны награждён орденом Ленина…

Разговоры… вопросы… ответы…

У Нади очередной отпуск, значит ещё около месяца она будет гостить у меня. И нам ещё предстоит много разговоров и много пиалушек зелёного чая, лучше которого нет ничего на свете. Я покажу ей свой край, за который мы вместе сражались, и победили, и вместе с ней, с которой мы шли смертельными дорогами, украинской земли, мы пройдём теперь по освещённым солнцем мирным туркменским тропам.

Я не стал бы рассказывать так подробно всё это, если бы не случайная встреча. Случайная встреча с женщиной, которой я избегал, встреча, которой я не хотел, а быть может, боялся, но которая всё равно — рано ли, поздно ли, должна была произойти. Она, эта встреча, была не причиной, а только поводом к тому, что всё, таившееся уже давно и уже давно мучавшее меня в глубине души, как наваждение, как тяжёлый, навязчивый сон, поднялось наверх, стало явью, заставило вспомнить то, что я хотел бы, но никогда не мог забыть.

Рассказав всё, как было, я, может быть, успокоюсь…

Я всё вижу её: полная, нет, точнее сказать чуть полноватая, которую я знал уже более тридцати лет. И тогда у неё были такие же огромные глаза, которыми она смотрела на тебя в упор, и тогда у неё были такие же непослушные кудри, только тогда они были чёрными, как смола, и ни единой седой точки не было в них, посеребрённых теперь несмываемой пудрой прошедших лет. Да, она всегда казалась мне красивой, такой она и осталась.

Я избегал встречи с ней все те тридцать с лишним лет, которые прошли после моего возвращения с фронта. Дорого бы я дал за то, чтобы никогда не попадаться ей на глаза; я всегда стороной обходил те места, где, по моему представлению, она могла быть — но разве можно обойти стороной прожитую жизнь? Вот так оно и случилось то, что я встретил её, ту, которую избегал, не испытывая к ней ничего, кроме глубокой симпатии…