Назар Гельдыев - Мелодия Секизяба (сборник)

Вопросов не было.

Проводник пошептался с Бекеном, и они растаяли в утренней мгле. Я двинулся по тропе, настороженно вслушиваясь в тишину, которая каждую секунду могла разразиться смертью. Я уже ходил однажды за «языком» и знал, что от того, кто идёт дозором, зависит многое, поэтому я — был настороже, шёл тихо, стараясь не упустить ничего. Где-то сзади шли мои товарищи и от меня зависело, пройдут ли они безопасно тот путь, что проделывал я сам. Где-то в дальнем краю опушки, куда шаг за шагом я приближался, угадывался восход. Ливень стих, стояла тяжёлая мокрая тишина. Гром гремел, затихая, где-то в отдаленьи, на востоке. Я делал шаг, осматривался, прислушивался, держа автомат наготове, потом делал ещё шаг и снова прислушивался. Я ничего не видел и не слышал, как вдруг какое-то неведомое мне — шестое? седьмое? чувство подсказало, что слева кто-то есть. Падая, я вжался в землю, и тут же веером надо мной пронеслись две очереди. Я послал туда две коротких очереди и броском ушёл с тропы. Краем глаза я успел заметить, что никого на тропе нет, значит, я выполнил свой долг и предупредил тех, кто шёл за мною следом. Секундой позже я отметил какой-то звук, словно камень упал. Я ещё думал о ребятах, которые уже не пойдут по этой тропе, как вспышка пламени ослепила меня. Что-то ударило мне в затылок, в глазах потемнело и я начал проваливаться в бесконечную липкую муть.

Потом всё исчезло.

Я не знаю, когда я очнулся. Я ничего не мог понять.

Я лежал ничком, уткнувшись лицом в мох, по лицу что-то текло. Вокруг не было ни души, стояла безмолвная тишина. Кровь текла по шее, гимнастёрка была вся в крови. Я попробовал пошевелиться, упёрся руками в какую-то корягу… Земля и небо завертелись и я, не успев сесть, упал на спину. Надо мною по серому небу струились равнодушные облака: они уплывали к востоку. Гром не гремел, и молний не было видно. В разрывах клочковатых туч время от времени проблёскивала луна. Дальше ничего не помню.

Я снова пришёл в себя, когда луна неподвижно стояла над головой. Ветер, унеся тучи, стих. Нужно было что-то делать. Я снова перевернулся на живот, нарвал влажного холодного мха и набил им пилотку. Натянул её на затылок, отогнув края. Сразу стало легче. Кровь больше не текла. Я ещё раз нарвал мокрого мха и вытер лицо и шею.

Прошло ещё какое-то время — полчаса? час? Я собрал все свои силы и сел. Где я? Что со мной и что о моими товарищами? Я вспомнил свой ориентир — высокое дерево с раздвоенной вершиной. Перед тем, как упасть, я видел его, оно росло на опушке. Где оно? Я должен был его найти, но для этого нужно было встать. Это было сейчас самым важным делом — встать и найти высокое дерево. Я должен был найти его. Во что бы то ни стало.

Падая и теряя сознание, я не выпустил из рук автомата. Теперь я мог опереться на него. И я поднялся… чтобы вновь упасть в завертевшийся вокруг меня мир. Следующий раз я пришёл в себя от голосов. Голоса и шаги. Я не мог понять, кто это. Крикнуть? Я набрал воздуха в грудь и в тот же момент понял, что это немцы. Через минуту блеснул свет мотоциклетной фары. Со своего места мне видна дорога и грузовик с солдатами. Резкий голос выкрикнул что-то, свет мотоцикла мигнул и стал удаляться.

Я крепче сжал автомат. Немцы чувствовали себя спокойно в лесу. Надо было понять почему — потому ли, что обнаружили и полностью уничтожили нашу группу, или потому, что заметили меня одного, и, поискав меня в лесу, решили больше не тратить на меня времени.

Я ничего не знал. Я знал лишь одно — я оказался плохим дозорным. И ещё я знал, что пока я жив и в руках у меня оружие — я остаюсь солдатом, который должен выполнить задание командования.

Как я это выполню, я тоже не представлял.

Пока что я должен был избежать плена. Идти я не мог, не держали ноги. И ползти? Помогая себе автоматом, то теряя сознание, то выныривая из забытья, я полз, как ползёт, наверное, раненый зверь, ориентируясь только на инстинкт.

Но я не зверь, я солдат. «Взять «языка» совершенно необходимо», — сказал командир. Если не осталось никого, это должен сделать я. И снова, цепляясь за траву и мох и чувствуя, как любое движение оглушающей болью отдаётся в голове, я проползаю ещё метр — туда, где я могу найти убежище, отлежаться и окрепнуть.

Ещё метр. Ещё… и ещё.

Я не помню, как добрался до опушки леса, о которой говорил наш проводник, ко я сказался на ней. Я не знаю сколько я полз, но наверное долго, потому что совсем рассвело, и в размытом блеклом свете я увидел село и дома.