Джон Фаулз: Даниэл Мартин (выдержки из романа)

Показался мой отец, он катит в гору велосипед, рядом шагает девчонка. Я бегу к ним, изображая гонца. У девчонки одутловатое лицо, ее зовут Маргарет, в воскресной школе ее прозвали косая четырехглазка. Она косит и носит очки. Я передаю отцу сообщение, и он говорит: «О Боже. Ах да». Потом: «Спасибо, Дэниэл». Отдает мне нести свой зонт. На меня уставилась Маргарет. Я говорю: «Добрый день». Она поднимает глаза на отца, потом косится на меня и говорит: «- лло». Она идет в деревню навестить тетку. Мы тащимся по тропинке назад, отец посредине, слева от него я с зонтом, чуть позади Маргарет, время от времени она чудными решительными выпадами увеличивает шаг, чтобы не отстать. Мне одиннадцать лет, ей десять. Мне нравится одна девочка из воскресной школы, только это не Маргарет. Девчонки мне не нравятся, но мне нравится сидеть близко к той, другой девочке, стараться петь громче ее. Ее зовут Нэнси. И глаза ее цвета летней синевы не косят. Они смотрят на тебя (ей тоже одиннадцать), и у тебя захватывает дух. Она всех нас может пересмотреть.

Снова запел лесной жаворонок. Я говорю про это отцу. Он останавливается. «Да, это он». Он спрашивает Маргарет, слышит ли она сладкозвучную птичку. На этот раз она косится на меня, а потом уже поднимает глаза на него. («Мы вот сл’шали пт’чку, мам, и мист’р Март’н, он н’м ск’зал, как ее зв’ть!» Легкое повышение интонации на «мам» и «звать»). Сейчас она просто кивает с серьезным видом. Безмозглая деревенщина. Я злюсь на нее, потому что сейчас на велосипеде поедет она, а не я. Так и есть, когда тропинка выровнялась, конечно же это ее пухлые ножки проплывают над седлом, пристроенном к раме. Качаясь из стороны в сторону меж рук отца, она удаляется. Едет он медленно, но мне приходится трусить рысцой. Да еще этот дурацкий зонт. Я в ярости. У нас есть старая машина, Стандарт флайинг-12, но иногда, как вот теперь, мой дурацкий отец отправляется на своем старом заржавленном велосипеде. Светло-бежевая летняя визитка, темно-серые брюки, на штанинах зажимы, соломенная панама с черной лентой, чтобы она не слетала, спади за дырочку в полях шляпы она пристегнута английской булавкой к черной бечевке, вроде шнурков для ботинок и, привязанной к цепочке для часов, дужка которой пропущена через петлю визитки. (По крайней мере я избавлен от того стыда, который выпал на долю детей викария из Литтл-Хембери, в восьми километрах от нас. Их отца видели разъезжающим в шортах длиной до колен и тропическом шлеме, больше того, донесли об этом епископу.)

Мы переходим шоссе, потом вновь спускаемся вниз по тропинке в деревню. Я дуюсь, я отказываюсь держаться за ними, они исчезают. Я содрогаюсь при мысли, что кого-то встречу. Меня засмеют — тащу этот смехотворный зонтище. Хуже всего это — деревенские мальчишки; а худшайшее из всего, поскольку я ученик дневной приготовительной школы, расположенной у соседней деревни, — я приговорен носить форму: дурацкие серые короткие брюки, перетянутые полотняным бело-розовым поясом с защелкивающейся пряжкой, дурацкие длинные серые носки, тоже с белой и розовой полоской поверху (Боже милостивый, как я ненавижу розовый цвет и буду ненавидеть его всю жизнь), дурацкие черные башмаки, которые мне приходится ежедневно чистить самому. Дурацкие, дурацкие, дурацкие. Внутри у меня все кипит. Несчастный зонт, трепыхаясь, волочится за мной по земле, скребя наконечником по ухабистой щебенке. Я выхожу из-за поворота и вижу отца у ворот дома, принадлежащего муниципалитету, где живет тетушка Маргарет, акушерка. Продолжая разговаривать, он оборачивается и смотрит на меня. Маргарет стоит, наполовину спрятавшись за свою толстую тетку. Мне хочется быть чьим угодно ребенком, только не священника. Отец приподнимает шляпу, здороваясь с акушеркой, потом отворачивается и стоит на тропинке, поджидая меня. Я живое воплощение полного изнеможения от жары и безжалостной эксплуатации.

— Подтянись, старина.

Я ничего не отвечаю. Он всматривается в меня. Я продолжаю демонстрацию.

— Сначала дамы. Даниэл. Это — закон жизни, — говорит он.

— Мне жарко.

— Хочешь сейчас ехать?

Я отрицательно качаю головой, избегая его глаз. Поступая так (не отвечаю, не благодарю его), я нарушаю еще один закон жизни, теряя последние остатки уважения, и он знает, что я знаю об этом.

— Тогда ты будешь должен идти домой пешком и в одиночку. Меня ждет человек. — Я ничего не отвечаю. — Взять зонт?

— Я донесу.

Я ничего ему не дам, даже того, что ненавижу.