Аугуст Гайлит - Тоомас Нипернаади

- Ты и правда не хочешь есть? - удивилась Кати. - Совсем ничего не хочешь, даже молока?

- Ну, разве что молока, - ответил Нипернаади, - только совсем чуть-чуть, а то во рту пересохло.

Он взял кружку и тут же вернул ее Кати. Встал, засобирался уходить.

- Как жалко — тебе придется идти под дождем в грязи, - сказала Кати. - В другой день я бы непременно отвезла тебя на лошади. Мне и правда стыдно, сто приходится так провожать тебя с хутора, ты был к нам так добр, так нам помог. Но Яак уехал на двух лошадях за моей матерью, на одной Яан укатил в Хярмасте, а того молодого жеребца, что стоит в конюшне, я боюсь запрягать в телегу. И Яак бережет его, говорит, что это будет наш свадебный конь.

- Да не надо мне ничего, - засмеялся Нипернаади.

И тут он вдруг подхватывает Кати на руки, целует ее в губы и уходит.

- Ты все-таки ненормальный! - испугалась Кати. - Увидел бы Яак, он бы тебя непременно убил!

- Ничего, - успокаивает ее Нипернаади, - должен я за свое долготерпение получить хоть какую-то награду!

Они оба выходят во двор.

- Счастливо тебе, Кати! - говорит Нипернаади. - Я обязательно приеду к тебе на свадьбу из своего роскошного поместья. Привезу в подарок обещанную Лоо и еще кое-что получше. Жди меня, Кати! А потом, когда твоего Яака уже совсем скрючит, я буду наведываться еще чаще. Всего тебе, Кати!

Он резко поворачивается и выходит за калитку. Он высоко закинул голову и выпятил грудь колесом - это для Кати, которая смотрит ему вслед, пусть видит, что он не грустит и не унывает, довольный собой, он направляется в собственное поместье. Что у него девушке нет или денег, у Тоомаса Нипернаади?

Он оглядывается, хочет в последний раз весело улыбнуться Кати.

Но ее и след простыл!

Проклятье! - он вдруг обмякает, делается маленьким, дрожащим, голова понуро падает на грудь.

Он идет по грязи под дождем, а вокруг ярится холодный осенний ветер.

Уже которую неделю стояла дождливая и холодная погода. Ночью подмораживало, падал мягкий снег, а днем снег стаивал и шел ливень за ливнем. Дни были серые, темные, уже к полудню начинало смеркаться, а к вечеру тускловатый свет постепенно угасал. Море шумело и швыряло на берег пену, сосны выли и раскачивались день за днем. А ветвистые кусты можжевельника, что сбежались к берегу, буря трепала и крутила юлой.

По песчаному берегу шел человек. Одет он был убого, даже пуговиц не было на пиджаке, и с каждым порывом ветра он горбился, придерживая локтями полы пиджака. Обут он был в рваные сапоги, воротник он поднял, а шляпу вихрь грозил унести в любую минуту. Он дрожал от холода и частенько укрывался за деревом потолще. Так, прислонясь к дереву, он простаивал часами, но в его больших глазах не было ни тоски, не печали. Только губы посинели, сводило плечи и прядь волос постоянно лезла в глаза. На ночь глядя он стучался в рыбацкие лачуги, но впускали его редко. Дескать, самим нет места, идите в Сирвасте, в трактир. Но в Сирвасте он не шел. Пытался заночевать в лесу, но леса поредели, ветер и здесь свистел не хуже чем в чистом поле. Тогда он собирал хворост и шишки, складывал в кучу, пробовал развести огонь. Но и хворост и шишки были сырые, а мох и листья уже прихватило ледком. Но даже когда удавалось раздуть огонек, он лишь дымил, не давая тепла. Дрожа, он съеживался и всю ночь напролет слушал мрачный шелест осеннего леса. Он пробовал играть и на каннеле, да пальцы застыли, и в шуме, в завываниях леса звук каннеля терялся. Тогда он прятал свой инструмент в листья под кустом, а когда с моря раздавались утренние крики чаек, двигался дальше, холодный и голодный.

Порой он подходил к какой-нибудь лачуге и спрашивал работы. Просился на лов рыбы, подручным и только за харчи. Но рыбаки видели его разваливавшиеся сапоги, жалкую одежонку и не брали. Нет, отвечали они, своих людей девать некуда. И человек, улыбаясь, вежливо прощался, снимал шляпу, но тут распахивался пиджак и под рубахой виднелась его голая грудь. «Прошу прощения за беспокойство, - извинялся он, - ничего не поделаешь, вот и на хуторах работы больше нет, а лес валить рано — надо ждать зимы». - В Сирвасте грузят кругляк, - говорили ему, - может, там найдешь работу. «Грузят кругляк? - переспрашивал он, - благодарю покорно, я еще не дошел до такой крайности. Я бы и в городе нашел работу, но мне нравится проводить осень на берегу, потому-то и хотел выйти с вами в море. Я люблю море и рокот его».

Он любил море и его рокот — и все шел, дрожа, вдоль песчаного берега; иногда пускался бегом — туда и обратно, - чтобы согреться. Потом он нашел на берегу моток веревки и, увидев возле какой-то лачуги на распялках дырявые сети, принялся их чинить. Он проработал уже не один час, когда из лачуги вышел владелец сетей. С удивлением оглядел незнакомца и спросил: «Что ты делаешь возле моих сетей?» Человек рассмеялся, засвистал и ответил: «Ты спрашиваешь, что я делаю возле твоих сетей? Я их латаю. Проходил мимо, увидел рваные сети и подумал: если я их починю, хозяин не откажем мне в крошке хлеба и паре селедок?» Но на этот раз его улыбка и любезность не помогли. Рыбак сердито нахмурился и прогнал его. «Не терплю таких бродяг, - сказал он, - днем заявляются друзьями и помощниками, а ночью обчищают твой дом. А попробуешь пикнуть — прибьют. Вон на прошлой неделе в Ристмяэ перебили целую рыбацкую семью, может, и ты в этом поучаствовал? Поди, поди, не нужен ты мне!»