Фэй Уэлдон - Подруги

Или, как Марджорина мать, прелестная и высокопринципиальная арийка Элен, только вчера вечером писала своему красивому, мятущемуся духом и высокопринципиальному еврею-мужу, а Марджориному отцу:

«В этом бедствии мы все на равных. Пусть Марджори разделит общую участь. Их везут, кажется, куда-то в Эссекс. С такими прыщами полезно побыть на свежем воздухе. От лондонского они, увы, размножились неимоверно. Я съезжу проведаю ее при первой возможности, хотя сам знаешь, какая теперь свистопляска с поездами, и, вообще, я предложила разместить у нас в доме приют для польских офицеров и взяла на себя обязанности хозяйки, так что можешь себе представить, как буду занята. Не беспокойся, все твои книги и бумаги я в целости и сохранности убрала на чердак, а библиотеку освободила для танцев. Бедные, что за кошмар эта война, и, если кто-то пригреет их немножко, они с лихвой это заслужили».

Дику, отправленному куда-то в Шотландию руководить производством сапог-веллингтонов для Женской королевской (вспомогательной) службы артиллерийских войск, довольно затруднительно чему бы то ни было препятствовать. Да, Элен забрала Марджори из частной школы, не спросив его совета, — но ведь и он пошел в армию, не спросив совета Элен. Явился в один прекрасный вечер домой, с опозданием, хотя знал, что будут гости, и сказал: так, мол, и так, — а назавтра его и след простыл. Ну кто так себя ведет?

Да, Элен убрала его книги и бумаги на чердак, где протекает крыша, но он сам виноват, надо было позаботиться о починке крыши (она ему сто раз напоминала), а не бегать по митингам. И если она пожелает изменить ему, то так и сделает, и поделом, и он знает это. Ибо в ту ночь, когда родилась Марджори, Дик спал с женой друга — второй женщиной за всю свою жизнь, а жена друга, то ли в порыве мстительного злорадства, то ли со скуки, сказала Элен, Дик все это знает и потому бессилен.

А вот свою дочь Марджори Дик почти не знает. Сперва она жила под опекой няни, потом уехала в школу. Он говорит себе, что с нею все обойдется. Обидно, что дурнушка, жаль девочку, но его жизнь отныне — это армия. С Гитлером он способен воевать. С Элен — нет.

Что касается Элен, она просто понять не может, за какие провинности в чудесные, развеселые бездетные годы ее замужества ей после досталась в дочери Марджори. Уродина и подлиза, чье рождение стоило Элен мужа.

И вот маленькая Марджори, потерянная, никому не нужная, сидит с табличкой на шее, смотрит, как надежно лежит в руке Гвинет Хлоина ручка в белой перчатке, и, не выдержав, плачет. Хлоя, которой хочется для верности табличку на шею, как у других, не выдерживает гама, вони от рвоты и нечистот и тоже плачет.

Гвинет тоже не может сдержать слез. Она вынимает из кармана белоснежный носовой платок, прикладывает к лицу дочки, потом к своему, потом заодно и к Марджориному, раз уж ему случилось очутиться рядом.

Так прибывает поезд в Алден. Ему полагалось бы, как мы знаем, проехать дальше, в Эгден, — в Алдене должен был сделать остановку лишь дополнительный поезд, с платформы № 6,— но машинист был невнимателен, читая путевой лист.

На платформе комиссию по встрече эвакуированных возглавляет отец Грейс, Эдвин. Плотный, лысый, с истошным смехом и, как принято было выражаться, бравой военной выправкой. Иными словами, привычкой стоять, неестественно выпятив грудь и вздернув подбородок. Так же браво, грудь колесом, весь подтянутый, собранный, без единого признака малодушия или горечи, подставлял он руку под трость, которой его наказывал отец, когда он приносил из школы плохие отметки — а приносил он их постоянно; с этой же горделивой выправкой он принимал в дальнейшей жизни воинские награды и с нею же стоял перед военным трибуналом, когда его увольняли из армии, без которой он не мыслил себе существования. Стоять в такой неестественной позе человеку вредно, и у Эдвина часто болит спина.

Эдвину скоро пятьдесят, и он считает, что недурно освоился с гражданской жизнью, хоть и поныне, через пятнадцать лет, ему порой дико бывает просыпаться в ситцевом уюте, под журчание женских голосов, а не топот сапог, лязг оружия и рык команды. Тогда он подолгу лежит в постели, охваченный отчаянием, и призывает смерть, а Эстер внизу все неистовей гремит посудой, напоминая о завтраке. Глаза у него воспаленные, близко посаженные на узком лице, под нависшими веками. Нос — тонкий и длинный, усы рыжеватой щетинистой полосой перерезают лицо и поникают вниз, скрывая чуткий рот.