Даниэль Пеннак - Диктатор и гамак

— Чар-ли! Чар-ли!

Потрясая бутылкой, он тоже будет славить своего Чар-ли! Чар-ли! только вразнобой, и, как часто бывает в кино, этот одинокий голос лишь подлил масла в огонь, и зал припустил за ним, наступая на пятки своим новым «Чар-ли»! После чего этот зритель зашелся рыданиями, которые поглотил оглушающий каскад смеха. Его охватил один из приступов сострадания к себе самому, напоминающих те слезы, которые он проливал над своим бессилием в объятиях «настоящих женщин»… Потому что, — оправдывался он, — он, в конце концов, был не так уж и плох, однако ему было далеко до Аденоида Гинкеля! Он был всего лишь жалкий двойник, и он сбежал, он выбрал искупление кинематографом, он передал дела другому двойнику, который мог поступить точно так же, если ему, в свою очередь, тоже все это приестся! Каждый волен выбирать свой путь, черт возьми, в конечном счете это было дело выбора, сознания!

Сознания?

Сознания? Ты сказал, сознания?

Сознания!

Твоего?

Образ кинооператора вдруг предстал у него перед глазами.

Оператора, которого увели люди Геррильо Мартинса.

«Заберите человека и оставьте аппарат».

Это он им сказал?

Ты уже забыл об этом?

Ты забыл оператора?

А? А!

Это правда, он сдал оператора людям Геррильо, прежде чем «Мотиограф» успел остыть. «Заберите человека и оставьте аппарат». О! Этот обреченный вид оператора, когда его поглотила обитая железом дверь. О! Этот последний взгляд! О! Это исчезновение ! Ибо именно этого требовала телеграмма Перейры несколько дней спустя: «Пусть исчезнет!» Даже не «выдворить его», не «подальше», не «расстрелять», нет, он требовал исчезновения, «пусть исчезнет», понимая под этим: чтобы ничего не осталось, ни малейшего следа, не желаю иметь никаких доказательств его существования, отвечаешь своими яйцами, двойник! «Исчезновение», как если бы оператор был всего лишь кадром из фильма, точно, и что достаточно было… И он, он дал ему исчезнуть, этому бедному простаку, ангелу его Благовещения! Он заставил его исчезнуть, так же просто и естественно, как он нажимал на маленький электрический бананчик, который он представлял, обращаясь к крестьянам: свет и темнота, вот и все, картинка и — хоп! — нет картинки: оператор и — хоп! — нет оператора. Как, черт бы его побрал, он мог забыть об этом убийстве, настолько погасить свою память? Он никогда больше не вспоминал об операторе, ах нет, однажды, когда рассказывал Чаплину дурацкую байку про вдову и сирот, впрочем, Чаплин не поверил ни единому его слову. И вдруг он почувствовал себя хуже, чем если бы сам закопал оператора живьем — что обожали костоломы Геррильо Мартинса, — это было, это было… он не мог даже укрыться за эфемерной причиной государственной пользы, как в других случаях «исчезновения» у Перейры («государственная польза — мой личный погреб, спускаешься и больше не поднимаешься»), нет, смерть оператора была на его совести, банальное воровство, он убил этого человека, чтобы прибрать к рукам его кинопроектор и пленки, всего-навсего, это было… О! Это было… опять за бутылку, потопить это все… поглощаемая жидкость выливалась из него слезами и соплями… и в то время как на экране Чарли, обратившись цирюльником, снова вызывал хохот в зале, брея клиента под пятый венгерский танец Брамса — Совершенство жеста! Ай да Чарли! Какое умение орудовать кисточкой! Какое чувство пены для бритья! Какое искусство обращаться со станком! Плавные движения его лезвия! Можно подумать, он был брадобреем всю свою жизнь! — в то время как бритва Чарли порхала под скрипки Брамса, двойнику внезапно пришла мысль, что все те слезы, которые он пролил над Валентино, были на самом деле предназначены исчезнувшему оператору, вся та искренность, с которой он оплакивал смерть Валентино, должна была оросить могилу оператора, которая была так глубоко спрятана у него в памяти, так мало проявлялась на поверхности его сознания, что в результате какого-то странного трюка, который он не мог себе объяснить, что-то в нем настойчиво требовало предаться явной скорби, несчастью, которое было у всех на глазах, и он решил отыграться на унизительной смерти Рудольфа Валентино, он обвинил себя в этом! «Его репутация импотента — это моя вина!» Он взял на себя этот мнимый грех, хотя никто его об этом не просил, по своей собственной инициативе. Искупление! Публичное и нескончаемое покаяние! О! Сладостное опьянение! Он провел четырнадцать лет своей жизни — четырнадцать лет! — в гротескном положении Христа, который вздумал бы сам себя распять, упорно стараясь вбить гвозди в собственные руки, не прибегая ни к чьей помощи, но это невозможно, приятель, подумай хоть секунду, как ты собираешься вбить последний гвоздь, а, Иисусик? Естественно, до сих пор всех смешила гротескность его положения (парень, обвиняющий себя в смерти Рудольфа Валентино… нет, встречаются же такие, которые мнят себя самим Джефферсоном…), и от этой бесконечной комедии сегодня всего и осталось, что ощущение нелепости.