Анри Картье-Брессон - Диалоги

Как ты познакомился с [Жаном] Ренуаром?

По возвращении из Соединенных Штатов я пришел к нему со своими фотографиями. Он меня взял работать на картину «Жизнь принадлежит нам». Потом были «Загородная прогулка» и «Правила игры».

Е ещё ты снимался в массовке в его фильмах.

Да. Ренуар всегда хотел, чтобы его ассистенты знали, что происходит по другую сторону камеры. Из его ассистентов я был особенно дружен с [Жаком] Беккером. Мне нравился [Андре] Звобода, но это было совершенно другое. Беккер – очень тонкий человек, но его истории всегда были длинными и бессвязными. Я думал, он никогда не сможет сделать фильм. Но когда я увидел «Золотой шлем»…! Ренуар был чудесным человеком, но непростым. Он быстро разочаровывался. Надо было знать, в какой момент предложить ему стаканчик или партию в пинг-понг. Он был очень требователен к актёрам, но вместе с тем очень вежлив: всегда надо было убеждать актёра в том, что именно сейчас он и сыграет свою самую главную роль. Вокруг Ренуара сформировалось небольшое сообщество, в котором все были близко знакомы. Вряд ли бы я захотел работать с кем-то кроме него, потому что я решительно не любил кинематографическую среду, а также потому, что я понимал, что не буду делать другие художественные фильмы, тогда как документальные – это да, я очень надеялся их снимать.

Ты тогда занимался живописью или графикой?

Нет, невозможно делать всё. Я к этому вернулся после того, как бежал из плена, между 1943 и 1946 годами.

Ты попал в плен в начале войны?

В июне 1940 года, с Аленом Дуарину, который был оператором на съемках фильма «Жизнь принадлежит нам». Прямо перед этим в Вогезах нам вернули наши солдатские книжки. В моей было написано: «Мягкий, очень мягкий, в звании повышен быть не может». Мы с Дуарину совершили первую попытку побега, но нас поймали, и его, беднягу, отправили в Польшу. Мы были в концлагере для военнопленных в Шварцвальде, именно там я познакомился с [Раймондом] Гереном. Он всегда был подтянут, одет с иголочки, тогда как мы были страшно грязные. Работали в кухне, овощи чистили. А он был офицером. Рассуждал о Плотине и литературе и заканчивал «Спрутов». Когда войне наступил конец, он говорил, что она прошла слишком быстро: ему не хватило времени завершить свой роман. У нас с ним были очень хорошие отношения [44] О Картье-Брессоне, Дуарину и Герене см. биографию Раймона Герена: Paul Kaufmann, Raymond Guérin. 31, Allées Damour, La Table Ronde, «La petite vermillon», Paris, 2004, p. 115–117. [примечание 2013 года]. . Позже я снова бежал с Клодом Лефраном. Мы тогда обсуждали, что будем делать после войны. Он хотел стать дизайнером моды. А я сказал ему, что буду художником. Мадам Лефран знала одного человека в Лотарингии, который нас перевёл из Германии во Францию. Тогда я спрятался на одной ферме в Лоше, а оттуда уехал в Париж работать в MNPGD [Mouvement national des prisonniers de guerre et déportés] (Национальное движение военнопленных и депортированных), это было подпольное движение, они помогали бежавшим из плена.

Ты снял фильм о войне в Испании.

Этот фильм заказала ассоциация врачей, чтобы собрать денег на госпитали [45] Речь идет о “Victoire de la vie” («Победа жизни»), документальном фильме, снятом о госпиталях республиканской Испании в 1937 году. О фильмах Картье-Брессона см.: Serge Toubiana, “L’ceil en mouvement”, в: Philippe Ardaïzar, Jean Clair, Claude Cookman et al., Henri Cartier-Bresson. De qui s’agit-il? каталог к cat. d’expo., Fondation Henri Cartier-Bresson/ Gallimard/Bibliothèque nationale de France, 2003. . Нас было трое: Жак Лемар, Герберт Клайн и я. У нас с Жаком была концепция репортажа о событиях, а у американца, который снимал с нами, видение было скорее голливудское. Так что в сделанном нами фильме нет настоящего единства.

Перед войной ты вступил в коммунистическую партию. Как эта идея пришла тебе в голову?

Меня на это вдохновил Жорж Садуль [46] Сюрреалист, историк кино, родственник Картье-Брессона. .

А каковы были причины?

Полагаю, я вступил в партию из чувства вины, из необходимости быть ближе к народу. Я стыдился своей принадлежности к буржуазии. В партию вступали с религиозным чувством, это требовало убеждений; в конечном итоге я понял, что это не для меня. Бегал, как маленький мальчик, на собрания ячейки. Они проходили в штабе на улице де ла Сурдьер, там напротив жил Арагон. Я ушёл от них без лишнего шума. Что мне нравилось в Жорже [Садуле], так это его дикарская сторона, неотесанность. И потом, для нас он был окружён ореолом сюрреалистического престижа! Это был очень тонкий, очень культурный человек, большой храбрости – он показал её на войне. Но он был верующий. Верил в Сталина. В конце своей жизни он мне сказал: «Анри, у меня нет политического чутья». А всех нас увлёк!