Шамма Шахадат - Искусство жизни - Жизнь как предмет эстетического отношения в русской культуре XVI–XX веков

Вместе с тем в реальности русской истории идеал бесконфликтной гармонии слова и мира, сигнификанта и сигнификата, подвергался многочисленным и тяжелым испытаниям. Первым из них явился религиозный раскол XVII века, оставивший свой след на всем позднейшем развитии. В контексте семиотики, как рассматривали схизму Борис Успенский (1994) и Рената Лахманн (1987), именно утверждение произвольности знака, обусловливающей возникновение нормативной культуры в ее отличии от текстуальной, ведет к генезису фальшивых знаков, или лжезнаков, – во всяком случае в восприятии старообрядцев-раскольников. В основе раскола русской церкви лежит конфликт между миметической и арбитрарной концепцией знака. Спор о двуперстном или трехперстном кресте, борьба вокруг буквы «и» в имени Иисуса важны для установления нормы, на которую будет ориентироваться официальная знаковая система русской культуры. Утверждая нормативную культуру и придавая произвольным знакам статус официальных, реформа церкви впервые открыла путь к злоупотреблению языком. Ведь слово произвольное, в отличие от миметического, может менять свое значение, оно больше не является божественным и непререкаемым и попадает, с точки зрения традиционалистов, под подозрение: власть имущие могут использовать его в своих целях, могут узурпировать божественное слово и подменить его лживым языком. Раскол языка на знаки иконические и произвольные, истинные и ложные и порождает в дальнейшем тот кризис веры в слово, который снова и снова повторяется в истории русской культуры. Симптомами языкового скептицизма являются критика писания у Николая Федорова, тоска символистов по «истинным именам», утопия первоязыка в поэзии Хлебникова [371].

В противоположном направлении ведут попытки власти укрепить положение официального языка, придав ему статус истинного. Уже в 1720 и 1721 годах издаются два императорских указа, повелевающих Синоду перепроверить теологические тексты, а в 1804 году выходит указ об учреждении цензуры, обязанной следить за правильностью применения языка [372]. Примечательно, что в подготовке нового порядка знаков участвовала Екатерина II – царица, подозреваемая в самозванстве и подмене подлинного имени [373](Успенский, 1982, 206). Институционализация истинных знаков оказала значительное влияние как на авторов, так и на цензоров. Автор должен был отныне писать, помня о цензоре, учитывая не только свою, но и чужую точку зрения. Тем самым слово художника, взятое в его политико-прагматическом аспекте, складывалось как слово, несущее в себе потенциально двойной смысл; оно лишь замещало истинное значение, представляло собой прагматически обусловленное несобственное имя ( improprium ) для некоего собственного ( proprium ). Акт коммуникации между автором и цензором или, в более широком значении, между поэтом и властью предполагал постоянное взаимоналожение знаков истинных и ложных, правдивых и лживых. Знаки с официальной точки зрения корректные, отвечающие предписаниям цензуры, могли с другой, неофициальной точки зрения (автора или читателя) восприниматься как ложь, за которой кроется истина. Складывается ситуация, имевшая удивительные последствия. С одной стороны, она влияла на творческий процесс положительно, поскольку принуждала автора изобретать все новые возможности эзопова языка [374], с другой – она вызывала постоянные сбои в понимании текстов. Цензор не доверял слову автора [375], читатель – слову печатному, которое, являясь официальным, потенциально несло в себе ложь. Известны случаи, когда в середине XIX века цензура не пропустила в печать научных сочинений по математике и физике; в первом случае цензор заподозрил, что эллипсы – это конспиративные знаки противоправных сообщений, во втором – опасным показалось словосочетание «силы природы» (Saltz Jacobson, 1975, XVIII). Еще одно следствие регулирования языка властью заключалось в том, что при каждой смене власти и цензуры менялась и трактовка прошлого национальной культуры. Именно этим обстоятельством воспользовался Мейерхольд для того, чтобы оправдать новаторское прочтение «Ревизора».

Час торжества официального слова наступает в сталинскую эпоху, когда кажется, что слово власти и слово художника могут соединиться в Gesamtkunstwerk Сталин. Официальная доктрина социалистического реализма, как и пропагандистская машина советского государства, допускают лишь один язык, призванный создать иллюзию воплощения кратилической утопии. Слово, санкционированное властью, выдает себя за правду. Лживая картина советской жизни, которой искусство соцреализма подменяет реальность (веселые, здоровые люди, постоянно пребывающие в праздничном настроении и не замечающие ни показательных процессов, ни арестов близких), определяет как политическое, так и эстетическое развитие. Произведения литературы, подобно пропагандистским плакатам, игнорируют те стороны действительности, которые противоречат официальному слову [376]. Правда заключена в слове – на этом убеждении держатся как официальная эстетическая, так и политическая доктрина [377].