Огюст Роден - Беседы об искусстве (сборник)

Так, античная пальметта, которую я вижу рядом с этими чашами и викторией, сделана по тому же принципу, что и они. Великие ваятели, не довольствуясь мощным самовыражением через планы, прислушивались к совету своего непогрешимого вкуса, который советовал им, где надо, привлечь внимание темным пятном, черной тенью, сильным штрихом.

Но какая сдержанность в этой силе!

В наше время расточают столько эффектов, что больше не остается того, что гармонично определял бы целое. Все это лишь пустое неистовство. Оно изобличает слабость.

Греческая же добродетель – мера, означающая сознательную силу, – утрачена.

Однако это была также в высшей степени французская добродетель, в прекрасные романские времена, в готические, ренессансные и последующие, вплоть до царствования Людовика XVI.

Глубокое восхищение перед порталом. Чувствую себя осененным славой.

Три ланские башни, видимые с расстояния, – словно знамена, далеко разносящие праведную гордость за человека.

Какой восхитительный набросок сразу же при входе в церковь! Первопричастницы в своих белых платьицах и покрывалах вступают под своды… Сколько достойного восхищения одновременно! Разнообразная красота всех этих юных девочек и величественная архитектура церкви…

Церемония уже начинается. Мой взгляд блуждает по малым приделам, но рассеянно, из-за размеренной, грациозной, гармоничной суеты священнослужителей в богатых ризах и этой белой стайки маленьких прихожанок.

Французская душа, я вновь нахожу тебя! Здесь то же верное чувство меры в его вольном, живом движении, что я видел в Лувре у неподвижных древностей.

Какого преклонения достойны эти женщины! Какое естественное украшение для этого леса камней! Как все в них – типы, позы, одежды – подходит стилю здания, непринужденно сливается с этой средой!

Да, греки были правы, говоря, что красота – добродетель; эта спокойная, далекая от всякого неистовства, серьезная, сдержанная красота, которую они любили и завещали нам, ту красоту, что скрывает свою силу под изящным покровом грации.

Эта грация, как для них, так и для нас, – в гибком, ловком, легком, сильном, энергичном жесте. Эта грация вплоть до нынешнего времени оживляет у нас все, что еще не безвозвратно сломлено, побеждено. – Окружающие меня юные девочки, молодые женщины сами не знают, что являются совершенными образцами грации.

О, это святое очарование истинной женщины, неведомое большому городу!..

Я возвращаюсь к малым приделам, которые мне так нравятся, – разнообразные маленькие ренессансные капеллы, окружающие весь собор изнутри.

Там я вдыхаю божественное благоухание, аромат этого каменного цветка. Их столь многоликая красота выдерживает сравнение с самыми прекрасными греческими произведениями. Какие дивные композиции!

Быть может, это было состязание меж вами, мастера? И как же вас звали? Брунеллески, или Донателло, или Гиберти? По крайней мере, вы были не ниже их. Лично я нахожу в вас даже больше насыщенности, меньше холодности, чем в великих итальянцах. – А ведь Богу ведомо, до чего я их люблю!

Как бы я хотел созвать сюда своих друзей, – и всех остальных! – чтобы поделиться радостью, которую испытываю! Но никто этого не хочет. Только для меня, для меня одного – кажется мне… – эти шедевры оплакивают свое разрушение, подготовленное и обеспеченное преступными заправилами нашей так называемой цивилизации.

О Франция, ведь ты божественная земля, где нашел прибежище Аполлон, – так может ли статься, чтобы ты впала в это смертолюбивое варварство? – Ему нравится уничтожать или похабить прекрасное, оспаривать, подвергать сомнению человеческий гений, его творения, эти сокровища поколений, и великолепие природы, и великолепие воссоздания ее человеком!

Ибо ложь, что хуже смерти, потрудилась здесь вместе с ней. И тишина святилища потеряла свое истинное значение теперь, когда алтарные витражи заменены. Эти колонны всего лишь пошлое штукарство: они ничего больше не несут, только свои раны. Эти раны еще прекрасны, они рассказывают страдальческую героическую историю. Но новые варвары не видят эти стигматы; они не поняли бы их, даже если бы вознамерились рассмотреть. Они вопят, бьют, разрушают – или же стирают, меняют, искажают. Толпа им не перечит.

И молитва уже не у себя дома среди этих поруганных камней.

Как глубоко, как благозвучно раскатывается человеческий голос в этой церкви! Двое рабочих в углу толкуют о своих делах: это так веско, словно слова приобрели новую цену.