Гэри Ван Хаас: Юность Пикассо в Париже

Аполлинер посмотрел на Матисса и Пабло: мысль о них отвлекла его от фантастических образов. А Пабло, вернувшись из своих мечтаний в реальность, осторожно взял африканский тотем из рук Аполлинера и стал внимательно его разглядывать.

– Разве непонятно? Вы оба в своей работе напали на след настоящего сокровища, – продолжал Аполлинер. – Но вы коснулись лишь грубой поверхности – и теперь должны идти дальше и освободить себя от всего, о чем прежде рассуждали, что обдумывали, что останавливает вас на пути к величию.

– Хорошо сказано, Гийом, – похвалил его дон Луис. – Браво!

– Да уж, язык у него славно подвешен, – захихикал Матисс.

– Я видел такой же тотем в одном антикварном магазине, – сказал Пабло. – Да, об этом определенно стоит подумать.

– Что ж, вот и подумайте, – огрызнулся Матисс. – Если это поможет вам выработать собственный стиль, я буду счастлив. Поймите: фовизм – это моя территория! А теперь, друзья, я должен идти. Мне нужно закончить интервью.

Матисс надел шляпу, отвернулся и оставил Аполлинера, дона Луиса и Пабло дальше рассуждать о тотемах.

Фернанда, сидя в их маленькой студии, писала в своем дневнике, как она делала каждое утро, пока Пабло яростно работал, стоя у своего мольберта:

«Он трудится как одержимый, будто его время вот-вот выйдет. Холсты, искусство были его первой любовью, и его тайная цель скрывалась где-то под множеством слоев краски, которую он, будто одержимый, накладывал вновь и вновь, словно по велению непреодолимого, загадочного инстинкта».

Громкий, настойчивый стук в дверь нарушил эту мирную сцену. Фернанда встала, чтобы открыть, в то время как Пабло продолжал работать, и увидела ухмыляющегося домовладельца и жандармов с дубинками – для устрашения. Старик сунул в Фернанде руки листок бумаги и злорадно улыбнулся.

– Я принес вам свадебный подарок… – насмешливо объявил старикашка. – Вот, держите: уведомление о выселении! Эти жандармы – мои свидетели: они видели, что вы получили бумагу. У вас есть два дня, чтобы освободить помещение, не то вас вышвырнут на улицу!

– Что? Всего два дня? – возмущенно воскликнула Фернанда.

Пабло бросил палитру на пол, в глазах его бушевал гнев.

Домовладелец нервно попятился и спрятался за жандармов.

– Вот видите! – дрожащим голосом пробормотал домовладелец. – Он снова запугивает меня!

– Извините, месье, – обратился к Пабло жандарм, – но вы должны подчиниться приказу о выселении.

Пабло потерял дар речи. Он будто врос в пол, он жаждал задушить этого маленького ублюдка, ему страстно хотелось дотянуться до его тощей шеи, но вместо этого он лишь через силу кивнул, и домовладелец скрылся вместе с жандармами.

Фернанда захлопнула за ними дверь.

– Кровопийца! – взвыла она. – Эти ублюдки – все одинаковые! Что нам делать, Пабло? Куда нам идти? У меня совсем мало денег…

Пабло подошел к окну, посмотрел на мокрую, мрачную улицу под моросящим дождем. Молния рассекла небо, раздался удар грома, и начался ливень, такой сильный, что пришлось закрыть ставни. Пабло обернулся к Фернанде.

– Мы на некоторое время уедем из Франции. Я знаю одну славную маленькую деревушку в Испании…

– Испания… Но как мы туда доберемся? Пешком?

– Нет. Гертруда просила написать ее портрет. Если я за это возьмусь, она даст мне денег. Схожу к ней сегодня же вечером. Дай мне какую-нибудь мелочь, пойду на соседний рынок, куплю чего-нибудь съестного.

Фернанда с недовольной миной полезла в сумочку и протянула Пабло пять франков. Он обнял ее, поцеловал и двинулся к дверям, набросив на широкие плечи дождевик.

– Не беспокойся, моя Муза, ты полюбишь мою страну. Поедем туда, и как можно скорее.

Жизнь в деревне Госоль с весны до середины августа 1906 года полностью изменила Пабло. Приехав сюда, Пабло и Фернанда на время поселились в единственной гостинице, которая называлась «Каль-Тампанада».

По сравнению с Парижем это место было очень тихим. Пабло, не находя, чем занять день, в конце концов выбрал в качестве предметов изображения местную скотину и деревенских жителей, а также стал писать Фернанду. За время, проведенное в Госоли, он полностью сменил свою цветовую палитру, стиль набросков и ритм композиции. Ему всегда было нелегко находить цветовое решение, и там он вернулся к монохромной палитре, более испанской по духу. Тона «голубого периода», которые господствовали в работах Пикассо с конца 1904-го и до 1906 года, сменились новыми, характерными для так называемого розового периода, – тонами керамики, или сырого мяса, или самой земли, – как на картине 1906 года «Гарем».