Антон Нестеров - Колесо Фортуны. Репрезентация человека и мира в английской культуре начала Нового века

«Если б вены нашего тела протянулись в длину, словно реки, сухожилия стали бы подобны земным пластам, а мускулы, что бугрятся один над другим, превратились в холмы, кости – в каменные карьеры; если бы все органы наши увеличились до пропорций того, что соответствует им в мире, то вся Сфера воздуха не смогла бы стать окоемом для этой Человеческой планиды, а Небесная твердь едва бы вместила эту звезду; ибо во всем мире нет ничего, чему бы ни нашлось соответствия в человеке, но человек наделен множеством органов, которые не имеют подобия в этом мире».

При этом интересно дальнейшее развитие донновской мысли:

«Продлите же это Размышление о сем великом мире, Человеке, настолько, чтобы помыслить, сколь безмерны создания, порожденные этим миром; наши создания – это наши мысли, они рождены великанами: они простерлись с Востока до Запада, от земли до неба, они не только вмещают в себя Океан и все земли, они охватывают Солнце и Небесную твердь; нет ничего, что не вместила бы моя мысль, нет ничего, что не могла бы она в себя вобрать. Неизъяснимая тайна; я, их создатель, томлюсь в плену, я прикован к одру болезни, тогда как любое из моих созданий, из мыслей моих, пребывает рядом с Солнцем, воспаряет превыше Солнца, обгоняет Светило и пересекает путь Солнечный, и шага одного им на то достаточно». [795]

Современники Донна слышали в этих словах явную аллюзию на «Асклепия» – герметический трактат, приобретший стараниями итальянских неоплатоников Марсилио Фичино и Пико делла Мирандола статус едва ли не столь же авторитетный, как Пятикнижие Моисеево. Достаточно сказать, что в XV–XVI вв. Гермеса Трисмегиста изображали на стенах католических храмов, в частности в Сиенском кафедральном соборе. Так вот в «Асклепии» мы читаем:

«Прикажи душе перенестись в Индию, пересечь океан – во мгновение ока она это исполнит. Повели ей взлететь в небо – ей не потребуются крылья, ничто не в силах ей воспрепятствовать. И если ты захочешь пробиться сквозь сферу универсума и созерцать то, что находится вовне, – если существует что-то вне мира, – ты способен это сделать.

Поверь, нет ничего невозможного для тебя, представь себя бессмертным и способным понять все, все искусства, все науки, всю природу каждого живого существа. Поднимись выше самых высоких высот, опустись ниже самых глубоких глубин. Вбери в себя все чувства всех созданий, огонь и воду, сухость и влагу, воображая, что ты существуешь повсюду: на земле, в воде, в небе, что ты еще не рожден, в утробе матери, отроком, стариком, в гробе, за гробом…» [796]

Джон Донн. Стихи.Лондон, 1633

Точно так же бл. Августин, Тертуллиан, св. Бернар Клервосский, Данте преломляются в причудливой акустике донновского текста, порождая порой странное эхо.

Про особенности акустики той эпохи, того, насколько долго некий звук мог висеть в воздухе: параллельно с «Обращениями к Господу…» Донн пишет «Гимн Богу, моему Богу, во время болезни». [797]Однако первый биограф Донна Исаак Уолтон считает, что тот создал его в 1631 г., перед смертью. Стихотворение как бы почти десять лет ждало своего часа, чтобы зазвучать для современников. И за этим «пренебрежением» Уолтона к точной фактуре скрывается удивительное и драгоценное свойство мышления людей того века: они знают, что все, однажды сделанное, должно обрести смысл и значение – лишь тогда оно получает истинное бытие. Так, сэр Уолтер Рэли, сидя в Тауэре и ожидая казни, в ночь накануне ее сочиняет собственную эпитафию, взяв строфу из написанного им лет двадцать назад любовного мадригала и изменив два последних стиха. [798]Донн делает что-то подобное: знакомые темы – Musica Mundi (см. с. 51), жизнь как плавание, человек как карта мироздания – сплетены в «Гимне Богу, моему Богу…» воедино:

Смерть пришла к настоятелю собора Святого Павла в 1631 г. Пришла, чтобы сплести все нити.