Саймон Монтефиоре: Молодой Сталин

17 марта в статье “О войне” Сталин призывал всего лишь к “давлению на Временное правительство”, чтобы оно прекратило войну, а Ленин уже требовал его свержения. Сталин не нападал на меньшевиков, он искал союза с теми, кто, как и он, верил в оборонительную войну. Он хотел, чтобы Совет доминировал над Временным правительством, и предлагал срочно созвать Учредительное собрание. С одной стороны, он говорил только о “давлении” на правительство; с другой, когда меньшевики и большевики провели совместные дебаты о Временном правительстве, заклеймил его как орган элиты, попросту сменивший одного царя другим. Он все еще был примиренцем – и говорил об этом на партийной конференции в конце марта, прошедшей в особняке Кшесинской и Таврическом дворце.

Большевичка вольных нравов Александра Коллонтай незадолго до этого передала гневные ленинские “Письма издалека” отступникам Сталину и Каменеву. Даже когда Старик уже ехал в Россию, Сталин сокращал или не принимал к печати его статьи, критикуя их за отсутствие фактов. Ленин призывал к немедленному захвату власти и не трудился объяснить, почему он решил перескочить через первый формальный этап марксистского развития сразу ко второму – “переходу к социализму”.

Отказ Ленина от радикальных мер приблизил его к часто обличаемой политике Сталина. Сталин понимал, что ленинские призывы к “европейской гражданской войне” чрезмерны, разговоры о диктатуре неблагоразумны, а требование национализации земли не учитывает чаяний крестьян. Ленин, приспосабливаясь к реальным запросам российской политики, постепенно смягчил свои требования в публичных выступлениях.

Эти “провинциалы” были матерыми комитетчиками. Они ненавидели Троцкого и впоследствии сделались сталинистами: многие из них были дружны со Сталиным еще на Кавказе. Эти большевики-практики отлично знали о недостатках Сталина, но с ним у них было куда больше общего, чем с Зиновьевым или Троцким. Здесь был восторженный Серго, красивый Шаумян, светловолосый повеса Енукидзе, веселый бывший лакей Калинин и Ворошилов. Но многие кавказцы, особенно меньшевики, терпеть не могли Сталина. У него были на Кавказе и критики-большевики. Махарадзе и Джапаридзе – старые товарищи из Тифлиса и Баку – резко возражали против того, что говорил Сталин о кавказских народах на апрельской конференции. Возражал и поляк Феликс Дзержинский. Впрочем, Сталин подружился с Дзержинским, основателем советской тайной полиции, – может быть потому, что поляки и грузины считали себя гордыми народами, которые подчинила себе Россия. И Сталин, и Дзержинский готовились стать священниками, писали стихи, были одержимы мыслями о верности и предательстве. Оба прекрасно разбирались в работе тайной полиции. Обоих подавляли властные матери и обижали отцы. Оба были кошмарными родителями, оба – фанатичными одиночками. Даже удивительно, что настолько схожие люди стали союзниками.

Большевистская боевая организация проигнорировала предупреждение Ленина: таким образом, большевики еще не представляли собой организованную силу под руководством одного лидера. Напротив, движение было недисциплинированным и разрозненным. Пройдет еще много лет, прежде чем оно станет монолитной, рабски преданной партией Сталина.

Кое-кто проник во дворец, где заседал осажденный Совет, не желавший взять власть. Матросы схватили Чернова – тщедушного лидера эсеров – и хотели его линчевать. Его спас Троцкий. Он вскочил на капот автомобиля, произнес перед матросами блистательную речь и вызволил перепуганного политика.

Бакинский подручный Сталина – меньшевик Вышинский – был при Керенском комиссаром милиции Якиманского района Москвы и подписывал ордера на арест большевистских руководителей, в том числе Ленина. После Октября Вышинский перешел к большевикам. Из-за постыдного эпизода службы у Керенского он был по-собачьи предан Сталину, которому был обязан жизнью.

В 1930-е Емельянова арестовали. За него, видимо, ходатайствовала Крупская. До смерти Сталина Емельянов вместе со всей своей семьей находился в заключении.

Так у Сталина появился первый полувоенный френч – вероятно, подобный облик он позаимствовал у Керенского, который стал считать себя российским Наполеоном. Тщеславный премьер отныне не расставался с военной формой, сапогами и френчем, хотя военным никогда не был. Сталин будет носить френч всю оставшуюся жизнь, а голову будет покрывать “рабочей” кепкой. Ленин больше уже не носил шляпу-хомбург: ему тоже стали нравиться кепки. В годы Гражданской войны так называемый партийный френч, кожаная кепка, пальто, сапоги и маузер составят негласную большевистскую униформу. Она станет символом воинственной природы большевиков.