Марк Твен - Автобиография

«Ты, вероятно, не смог бы сыграть медведя, но голым ты играл очень хорошо – о, просто очень хорошо!» [188]

Мы думаем, что мальчишки грубые, бесчувственные животные, но это не так во всех отношениях. У каждого мальчика есть одна или две чувствительные точки, и если вы сможете обнаружить, где они расположены, то стоит лишь затронуть их, и вы обожжете их как огнем. Я ужасно страдал по поводу того эпизода. Я ожидал, что известие о происшедшем разнесется по всей деревне, но это оказалось не так. Секрет остался между ними, Сэнди и мной. Это послужило некоторому умиротворению моей боли, но было далеко не достаточным, главная тревога оставалась: я находился под взглядом двух пар насмешливых глаз, и с таким же успехом их могла быть тысяча, ибо я подозревал девичьи глаза во всей округе. В течение нескольких недель я не мог посмотреть в лицо ни одной молодой леди, смущенно потуплял взор, когда любая из них с улыбкой приветствовала меня, я говорил себе: «Это одна из них», – и поспешно удалялся. Конечно же, я встречал тех самых девушек повсюду, но если они когда-нибудь и подали хоть один намек, то я был недостаточно смышлен, чтобы его уловить. Когда четыре года спустя я уезжал из Ганнибала, секрет по-прежнему оставался секретом, я так и не отгадал тех девушек и больше уже не надеялся это сделать. Да и не хотел.

Одной из самых хорошеньких и прелестных девушек в деревне во времена моего злоключения была девушка, которую я буду называть Мэри Уилсон, ибо на самом деле ее звали иначе. Ей было двадцать лет, она была милая и грациозная, с персиковым пушком на щеках, воспитанная, любезная, обаятельная по характеру, и я испытывал перед ней благоговейный трепет, потому что она казалась мне сделанной из той материи, из какой делают ангелов, и абсолютно недостижимой для такого нечестивого и заурядного мальчишки, как я. Вот ее-то я, вероятно, никогда не подозревал. Однако…

Смена декораций. Дело было в Калькутте, сорок семь лет спустя. Шел 1896 год. Я прибыл туда в порядке своего лекционного турне. Когда я входил в отель, оттуда в лучах индийского солнца выплыло чудесное видение – та самая Мэри Уилсон моего давно минувшего отрочества! Это было ошеломительное зрелище. Прежде чем я успел опомниться от потрясения и с ней заговорить, она удалилась. Я подумал, что, быть может, видел призрак, но это оказалось не так: она была реальным существом, внучкой другой Мэри, первоначальной Мэри. Та Мэри, ныне вдова, находилась наверху, в гостинице, и вскоре послала за мной. Старая и седая, она выглядела молодо и была очень красива. Мы сели и побеседовали. Мы погрузили наши жаждущие души в живительное вино прошлого, трогательного прошлого, прекрасного прошлого, дорогого и оплакиваемого прошлого. Мы произносили имена, которые не слетали с наших губ пятьдесят лет, и они казались нам музыкой; трепетными руками мы извлекали из могил наших мертвых, товарищей нашей юности, и обласкивали их нашей речью. Мы обыскивали пыльные закутки наших воспоминаний и вытаскивали на свет случай за случаем, эпизод за эпизодом, безрассудство за безрассудством и от души, до слез смеялись над ними, и наконец Мэри без всякого предупреждения вдруг сказала:

– Скажи мне! Что это за специфическая особенность вяленой селедки?

Казалось бы, странный вопрос в столь священную минуту. А также совершенно неуместный. Я был слегка шокирован. И в то же время я почувствовал, как где-то далеко, в глубинах моей памяти, что-то шевельнулось. Я начал вспоминать… раздумывать… перебирать. Вяленая селедка. Вяленая селедка. Специфическая особенность вя… Я поднял глаза. Ее лицо было серьезно, но в глазах мерцал смутный огонек, который… Внезапно я вспомнил! И издалека, из стародавнего прошлого услышал полушепот: «Их едят прямо с кишками!»

– Ну наконец-то! Я все-таки нашел одну из вас! Кто была вторая?

Но здесь она подвела черту. Она мне так и не сказала.

Однако мальчишечья жизнь не одна только комедия, в нее примешивается много трагического. Пьяный бродяга – упоминавшийся в «Томе Сойере» или «Геке Финне», – который сгорел в деревенской тюрьме, запал в мое сознание и отягощал его в течение ста ночей после этого, наполняя их кошмарными снами. Мне снилось его обращенное ко мне лицо, такое, каким я видел его в душераздирающей реальности – прижатым к прутьям окна, когда за спиной у него разгорался красный полыхающий ад. Лицо, которое, словно говорило мне: «Если бы ты не дал мне спичек, этого бы не случилось, ты виноват в моей смерти». Я не был в ней виноват, потому что не хотел причинить ему вред, а хотел только хорошего, когда позволил ему взять спички, но независимо от того моя воспитанная в пресвитерианстве совесть знала единственное моральное обязательство – преследовать и мучить своего раба под всеми предлогами и во всех случаях, в частности тогда, когда в этом не было ни смысла, ни резона. Бродяга, который сам был виноват, страдал десять минут; я, который виноват не был, страдал три месяца.