Доната Митайте - Томас Венцлова

Д. М. Как писательская братия реагировала на отъезд Томаса? М. М. По-разному, очень неоднозначно. Одни одобрили его, другие, даже интеллектуалы, Томаса осуждали за аррогантность, мол, он вырос в теплице, у папеньки в книжном шкафу, ему никто не мешал писать, переводить, что было бы очень полезно для Литвы, ее культуры и так далее. Кроме того, многим пришелся не по душе его характер, его с трудом понимали. Идет рядом, рассказывает, объясняет, ты хочешь вставить свое замечание, а Томаса уже нет, чешет по другой стороне улицы. И неясно, обиделся он или просто чудачит. А означало это, что тема исчерпана.

Была и затаенная зависть к тому, что он другой, более начитанный, и окружение у него другое, многим неизвестное или мало известное, что общается с русскими, с евреями, да еще и не в Литве, а в Москве и Ленинграде. Для Томаса же совсем неважно, кто ты – русский, поляк, еврей, для него и тогда, и сейчас важнее интеллектуальный контакт. Поговаривали, что для него не важна Литва, что он космополит. Кое-кто его диссидентство понимал как сугубо еврейское дело, это и сейчас ему нередко «клеят». Такой синдром замкнутого мышления и выталкивал Томаса из Литвы.

И все же, не обитая в Литве, он, быть может, пребывал в ней даже больше, чем раньше. Я имею в виду то, что издано на других языках после его отъезда. Это Vilties formos («Формы надежды») – так названа выпущенная в Литве после восстановления независимости его публицистика, которая на Западе свидетельствовала о том, как мы живем на оккупированной земле. Никто из находившихся тут, у себя на родине, этого сделать не мог. Это и есть прозрения интеллектуала нового типа. И его диссидентство, и манера себя держать процежены через культуру, через интеллектуальные модели, через опыт других стран: так своеобразно проверено, что он литовец. Нам ведь издревле свойственно доверяться эмоциям, настроениям.

Д. М. А у вас его идеи не вызывали враждебности?

М. М. У меня?! Нет. Мне и тогда, и сейчас интересно видеть другого, идущего по другой стороне улицы, но в том же направлении.

Вильнюс, 18 февраля 1999 – 12 марта 2002 года

ДОНАТА МИТАЙТЕ: Расскажите, пожалуйста, когда Вы познакомились с Томасом Венцловой? Были ли у Вас какие-то общие правозащитные дела?

НАТАЛИЯ ГОРБАНЕВСКАЯ: Мы познакомились в доме Алика Гинзбурга. Это была осень 1960 года. Алик уже сидел в первый раз. Все приходили к его матери, Людмиле Ильиничне. В один прекрасный день я пришла. Как это часто бывало, Людмилы Ильиничны не было, но кто-то был и открывал дверь. В тот момент там сидели два мальчика, оба молоденькие, светленькие, худенькие (Томас был как спичечка): Томас и Ледик Муравьев, ныне уже покойный. Разговор у них был примерно такой (я его излагаю кратко, но он был ненамного длинней). Один говорит: «Андрей Рублев». Другой говорит: «Нет, Феофан Грек». Первый опять: «Нет, Андрей Рублев». Второй: «Нет, Феофан Грек». И я так сидела, крутила головой от одного к другому, иногда пыталась вступить и спросить: «Ну а почему не оба?» Но они меня не слушали. Д. М. Это был спор о том, кто лучше?

Н. Г. Не кто лучше, а вообще – кто . А другой не существует. Когда много лет спустя я напомнила об этом разговоре Томику, он очень удивился, а потом подумал и сказал: «Ну, наверное, я был за Феофана Грека». Дальше я не помню, как собственно развивалось наше знакомство, сколько Томас бывал в Москве, но обнаружилось, что я довольно хорошо знакома, хотя давно не виделась, с его тогдашней женой, Мариной Кедровой. Так что, в общем, у нас были хорошие отношения; когда Томас приезжал, мы виделись, но не специально, я сейчас даже не припомню где – думаю, что, скорее всего, опять-таки у Гинзбургов. В 1966 году мы встретились с Томасом в Тарту. Он был там год или полгода, преподавал, а я приехала туда просто на какие-то весенние каникулы со своим сыном, ныне старшим, тогда единственным, и Томас катал нас на катере по Чудскому озеру. Замечательно – мы тогда с ним еще больше подружились. Потом он стал зазывать меня в Вильнюс. И тут произошло действительно самое великое событие: Томас подарил мне Вильнюс. Я приехала в четыре часа утра автостопом, грузовик меня сбросил у вокзала. Что мне делать, куда мне ткнуться в такое время, я не знала. Д. М. А какой это был год?

Н. Г. 1967 год, начало июня. Думаю, ладно, я, конечно, понимаю, что Томас спит, но разбужу. Я ему позвонила: «Вот, приехала автостопом, я на вокзале». Он говорит: «Ждите меня» (мы тогда еще были на «вы»). И я его ждала. Около пяти он появился. Я была с какой-то вещью, которую Таня вспоминает как чемоданчик. Не помню, не знаю, что это было. Сначала он меня немножко повозил на такси. Он меня повез на гору Трех крестов. Не на гору Гедимина, а на эту. Мы оттуда смотрели Вильнюс, предрассветный Вильнюс. Потом мы спустились, отпустили такси, стали ходить пешком. Он меня провел по университетским дворикам. Я в этот город влюбилась раз и навсегда, просто бесповоротно и окончательно. И, скажем, когда мы встретились в Париже, он спросил: «А правда, Париж похож на Вильнюс?» Я говорю: «Правда, я всем это говорю». И правда, что-то есть: город, нормально выросший на реке. Какой-то естественный серый жемчужный свет. Есть что-то общее, конечно. Во всяком случае, в Париже из всех городов, которые я до тех пор видела, с Вильнюсом я находила больше всего общего. Но это мы перескочили…