Андрэ Моруа - Воспоминания

Хотя я давно вышел из призывного возраста, тем не менее сразу подал прошение о том, чтобы меня оставили офицером запаса. 2 сентября я пришел на Парижскую площадь, но там узнал, что военное министерство приписало меня к только что созданному Комиссариату по информации, во главе которого поставлен Жан Жироду и который должен располагаться в отеле "Континенталь" на улице Риволи. Это противоречило моему стремлению попасть на фронт, но временно пришлось согласиться на "Континенталь". Я отправился туда. У дверей дежурили полицейские. В коридоре было не протолкнуться: пожилые полковники, дипломаты в отставке, преподаватели из Коллеж де Франс... Они вели блистательные беседы посреди устрашающего хаоса. На плечи злополучного Жироду свалилась - вдруг, посреди войны - тяжелейшая ответственность: организовать службу подобную той, что в Германии действовала уже много лет. Задача невыполнимая.

Он выбрал себе в помощники человека энергичного и надежного, преподавателя Гарвардского университета, своего друга Андре Мориза.

В воскресенье 3 сентября в пять часов истек срок ультиматума и началась война. Я находился в бюро Мориза, и, когда часы пробили пять, мы пожали друг другу руки. "Это первая минута войны, - сказал он. - Давайте не забывать, что мы провели ее вместе".

Я думал о трагедии, которую второй раз за короткую человеческую жизнь мне предстоит пережить: люди, бегущие по дорогам под бомбами, разрушенные деревни и города, осиротевшие семьи. Столько горя из-за того, что какой-то визгливый, полоумный капрал разродился идеей германского превосходства, а слабые, безответственные правители не удосужились вовремя вооружить Францию; из-за того, что ни Англия, ни Америка не пожелали заглянуть в будущее, которое уже возвещало о себе кровавыми зарницами. Нам предстояло исправить последствия этих безрассудств. В роковую минуту начала войны я поклялся себе сделать все, что в моих силах, чтобы повергнуть кровожадное чудовище и объединить силы тех, кто готов с ним сражаться.

Вечером Жироду вызвал меня к себе в кабинет. У ног его лежал великолепный пес, которого он гладил и время от времени разговаривал с ним. Я смотрел на Жироду, элегантного, обворожительного, и прислушивался к его безукоризненным, изящным, ироничным фразам. Но сутью их была чистая, благородная любовь к Франции, какой она ему представлялась, - и то была подлинная Франция; а его своеобразное чувство чести было подлинной честью. Странно и страшно было осознавать, что этот великий писатель, заклеймивший когда-то воинственные речи Пуанкаре, возглавлял теперь нашу военную пропаганду. Один высокий военный чин спросил его надменно: что же французское воображение может противопоставить изобретениям Гитлера? Он не задумываясь ответил: "Кира Великого".

Ответ мне понравился, но кто мог сказать наверняка, помогут ли нам фантазии и находчивость самого французского из всех французов.

Следующая глава выпадает из череды воспоминаний. Я написал ее в 1941 году в Нью-Йорке, на башне, возвышающейся над Парк авеню. Поражение Франции забросило нас с женой в Америку. Я поместил этот текст в финале первой части моих "Мемуаров", которая заканчивается 1939 годом и включает разделы: "Годы ученичества" и "Годы труда". Хронологически повествование продолжается в "Годах бедствий".

Царствие Божие

Царствие Божие внутри вас есть.

Евангелие от Луки, 17, 21

Сегодня утром в лиловом предрассветном тумане мне почудился раскинувшийся у моих ног итальянский город, вознесший ввысь церковные шпили и крепостные башни. Вдали сквозь бледную зелень и прозрачную дымку проступает голубое озеро Центрального парка; оно напоминает крошечные средневековые пейзажи, едва различимые в светящемся мареве заднего плана картины. С раннего утра по улицам, как по шахматной доске, движется бесчисленное множество желтых, серых, черных машин, послушных в своем продуманном танце ритмичному чередованию красных и зеленых огней. Прохожие кажутся сверху темными и светлыми точками. Забираясь на такую высоту, я иногда чувствую себя монахом-столпником и отрешаюсь от суеты и городского шума. Возвышенность этих мест располагает к молитве. Подведем итог.

"На земле мы как на спектакле, - писал Шатобриан. - Стоит на мгновение отвернуться, как раздается свисток и волшебные дворцы исчезают. Когда же мы снова устремляем взгляд на сцену, то видим лишь голые доски и незнакомых актеров..." На сцене собственной жизни я долго глядел на привычные декорации и считал их неизменными. "Здесь такая панорама!" - сказал мне архитектор, когда я покупал дом в Нёйи. В декорациях, изображавших Булонский лес, Париж, Францию, двадцать лет кряду играли известные мне актеры; я знал их амплуа и творческие возможности, я разбирался во всех перипетиях пьесы и, казалось, угадывал развязку. Вдруг звучит свисток: вмешивается Судьба. Панорама исчезает. Булонский лес уплывает вверх, в колосники, силуэт Триумфальной арки бледнеет, в темноте колдуют рабочие сцены. Когда вновь вспыхивают огни рампы, на заднике изображены Рокфеллеровский центр и Эмпайр-стейт-билдинг, а на сцене - совсем другие герои, говорящие на чужом языке.