Стендаль - Жизнь Наполеона

[1] Эти записки хранятся у Кольберна в Лондоне. Как и записки Карно или Тальена, они могут в любой момент появиться в печати.

ГЛАВА XIX

Правление десятка трусливых казнокрадов и предателей сменилось военным деспотизмом; но не будь этого деспотизма, Франции в 1800 году пришлось бы пережить события 1814 года или же террор. Теперь Наполеон "вдел ногу в стремя", как он говорил в пору своих итальянских походов; и надо признать, что никто из полководцев, никто из монархов не знавал такого блестящего года, каким явился для Франции и для него последний год XVIII века. К тому времени, когда Наполеон стал во главе правительства, французская армия, потерпев ряд поражений, пришла в сильное расстройство. Завоевания Наполеона в Италии были утрачены, за исключением горных областей и генуэзского побережья. Большая часть Швейцарии незадолго перед тем ушла из-под влияния Франции. Произвол и хищничество агентов республики[1] вызвали возмущение швейцарцев; с этого времени аристократия взяла верх в стране; швейцарцы превратились в жесточайших врагов Франции; их нейтралитет стал пустым словом, и наиболее уязвимая из французских границ оказалась совершенно открытой. Все виды ресурсов Франции были окончательно исчерпаны, и, что хуже всего остального, энтузиазм французов иссяк. Все попытки создать конституцию, основанную на свободе, потерпели неудачу. Якобинцев презирали и ненавидели за их жестокость и за дерзкий замысел установить республику по образцу древности. Умеренных презирали за их бездарность и продажность. Роялисты, открыто бунтовавшие в западных областях, в Париже по обыкновению выказывали нерешительность, страсть к интригам, а более всего трусость[2]. Если не считать Моро, никто, кроме генерала, возвратившегося из Египта, не пользовался ни авторитетом, ни популярностью. А Моро в то время намеревался плыть по течению; руководить каким бы то ни было движением он никогда не умел.

[1] По странной случайности, самый отъявленный из этих мошенников носил фамилию Рапина (Rapine - добыча). [2] Осторожно! Главное - мало предприимчивы. For те (для меня) самая прекрасная их черта: лионское восстание 1817 года.

ГЛАВА XX

Сам Вашингтон затруднился бы определить ту степень свободы, которую можно было, не создавая этим опасности, предоставить народу, в высшей степени ребячливому, народу, который так мало использовал свой опыт и в глубине души все еще питал нелепые предрассудки, привитые ему старой монархией[1]. Но ни одна из тех идей, которые могли занять ум Вашингтона, не остановила на себе внимания первого консула, или, по крайней мере, он с чрезмерной легкостью счел их несбыточными мечтами для Европы (1800). Генерал Бонапарт был чрезвычайно невежествен в искусстве управления. Проникнутый военным духом, он обсуждение всегда принимал за неповиновение. Опыт изо дня в день вновь доказывал ему огромное его превосходство, и он слишком презирал людей, чтобы позволить им обсуждать меры, признанные им благотворными. Восприняв идеи древнего Рима, он всегда считал худшим из зол не положение человека, дурно управляемого и притесняемого в его частной жизни, а положение покоренного. Если бы он обладал умом более просвещенным, если бы ему была известна непобедимая сила общественного мнения, - я уверен, что природа не взяла бы в нем верх и деспот не проявился бы. Одному человеку не дано соединять в себе все таланты, а он был слишком изумительным полководцем для того, чтобы быть хорошим политиком и законодателем. В первые месяцы своего консульства он осуществлял подлинную диктатуру, в силу обстоятельств ставшую необходимой. Человеку, которого внутри страны тревожили якобинцы и роялисты, да еще память о недавних заговорах Барраса и Сьейеса, которому извне угрожали готовые вторгнуться в пределы республики армии королей, нужно было продержаться во что бы то ни стало. Эта необходимость, на мой взгляд, оправдывает все самовластные меры, принятые им в первый год консульства. Постепенно размышление, основанное на тщательных наблюдениях, привело окружающих к выводу, что он преследует исключительно свои личные цели. Тотчас им завладела свора льстецов; как это обычно бывает, они стали доводить до крайности все то, что считали мнением своего властелина[2]. Людям этого склада, вроде Маре или Реньо, оказывала содействие нация, привыкшая к рабству и хорошо себя чувствующая только тогда, когда ею повелевают. Дать сначала французскому народу столько свободы, сколько он мог усвоить, и затем постепенно, по мере того, как партии утрачивали бы свой пыл, а общественное мнение становилось бы все более спокойным и просвещенным, расширять свободу, - этой задачи Наполеон себе отнюдь не ставил. Он не задумывался над тем, какую долю власти можно, не совершая этим неосторожности, доверить народу, а старался угадать, какой крупицей власти народ удовлетворится. Если конституция, которую он дал Франции, была составлена с каким-либо расчетом, - это был расчет на то, чтобы незаметно вновь привести эту прекрасную страну к абсолютной монархии, а отнюдь не на то, чтобы довершить ее приобщение к свободе[3]. Наполеон мысленно видел перед собой корону; его ослеплял блеск этой обветшалой побрякушки. Он мог установить республику[4] или хотя бы двухпалатную систему управления; вместо этого он все свои помыслы устремил на то, чтобы положить начало династии королей.