Александр Интелл - Пиксельный

Стакан падает из рук и разбивается где-то под нагами. Я бью по роже первому попавшемуся додику, отталкиваю супостатов с вагиной между ног, и пытаюсь пробраться к Лене – сучка пинается и орет. Я снова и снова бью гермофрадитов по лицу, и те рассыпаются. Больше не пытаюсь разбирать, кто есть кто. Все равно все одинаковы, долбанные уроды! Это они во всем виноваты, это они отняли ее у меня!

– «НА ПОМААААЩЬ!!!! ПАМАГИТЕЕЕ!!! – У Лены скривило лицо.

Почти пробравшись к Королеве крашеных оленей, я представляю, как подхвачу ее, положу на плече и они уже не смогут меня остановить. Я заберу ее отсюда.

В последний момент, когда моя рука уже касается Лениного плеча, сзади оттягивает другая: здоровенна, чужая, волосатая и непрошенная лапа! Я поддаюсь сдуру, и, обернувшись, получаю глухой удар в район правого глаза.

Господи, как же больно…

«Из глаз летели искры…» или как там? Боль такая, что голова натурально трещит и немного слышится звон, но не в ушах, а где-то внутри мозга; как после стрельбы из Калашникова, единственного реального оружия, которое я держал в руках.

Я в момент подкашиваюсь, размышляя над тем, что бил скорее профессиональный боксер, и меня, у которого через левый глаз видны только звездочки, а голова от алкоголя и сотрясения уже не соображает вовсе, берут за руки и оттаскивают от ложи Королевы.

По дороге заламывают руки, а я тем временем соображаю, что меня тащат не куда-нибудь для выяснения обстоятельств, но банально к выходу. Даже не знаю, хорошо ли это.

Я словно марионетка на ниточках: послушно совершаю движение, но так неохотно и коряво, что кажется – кукла взбесилась в руках хозяина и вот-вот вырвется.

У порога я получаю пинок, от какой-то лысой суки и через мгновение оказываюсь лежащим на асфальте возле входа во «Freeman».

Замечательный денек выдался. Просто замечательный. Весь день контактировал с идиотами, два раза избили, Лена торчит под наркотиком в компании клоунов и планомерно убивает себя. А я… я беспомощная рухлядь.

Боже, сколько раз я умолял ее не убивать себя. У нее такой прекрасный голос, она так замечательно поет, ей бы на сцене выступать. Да черт с ней, со сценой! Не нравится – занимайся, чем хочешь, что в голову придет! Но ведь не самоубийством же! А то, что она делает, самоубийство натуральное, причем изощренное. Лена убивает себя не разом, а в несколько шагов, растягивает, смакует все новые и новые фазы самоуничтожения.

Медленно поднимаюсь с еще заметными звездочками в левом глазу и направляюсь к машине. В салоне включаю печку, думаю что делать.

В общем-то, вариантов никаких. Либо я еду в милицию, либо к ее матери, пусть и рискуя при этом оказаться оклеветанным за что-нибудь. Уж кто-кто, а Леночка придумает.

* * *

Когда я подъезжаю к опорке, уже темнеет. Невозможный день погружается во тьму, как и следовало.

В окошке регистратуры, чрезвычайно полный и усталый мужчина с небольшой залысиной на голове, отправляет в кабинет 48, простив отсутствие паспорта. Перед этим он пристально всматривается в мое лицо, чешет подбородок и очень странно прищуривается, словно пытается чего-то углядеть, поймать растворяющуюся мысль в своей голове.

Чего этот лысый во мне интересного приметил? Может профессиональная выучка? Хотя какой там профессионализм с таким животом…

Вначале я долго жду, потом меня направляют к какому-то следователю/дознавателю с фамилией, смутно схожей по звучанию с Синенко или Вороненко: его, кто бы мог подумать, не оказывается на месте. Далее меня известили, что тот вот-вот будет, и я успешно ожидаю господина в томном одиночестве еще минут двадцать, после чего, наконец, попадаю в его кабинет, как на праздник.

Но праздник блеклый и сухой, как и многие вещи в этом мире. Я оказываюсь в душной комнатушке с небольшим деревянным окном. Стоят скучные шкафы с неизвестным наполнением, стоит потрепанный столик, за столиком сидит человек в форме.

Этот Вороненко или Сидоренко предстает молоденьким парнем примерно моего возраста, с короткой стрижкой, и похож он более на призывника, нежели на следователя.

Призывник вяло бросает взгляд в мою сторону, кисло смотрит, затем громко зевает, совершенно не стесняясь, достает сигарету из сине-белой пачки, на которой крупным шрифтом написано L&M, смачно затягивается, жестом приглашает за стол… и вот тут-то наступает предел и мне уже хочется уйти и не видеть рожу его, не пытаться откопать в кислом взгляде что-то мудрое, ну хотя бы чуть-чуть разумное, что поможет мне донести свои мысли.