Иван Оченков - Смоленский поход (СИ)

— Осечка, — прохрипел немного отдышавшийся парень.

— Понятно, — вздохнул Михальский, — надобно тебе колесцовый справить. Объяснять же что не надо лезть куда не просят бесполезно, ведь так?

Расправившись с врагами и обобрав убитых казаки двинулись к Вязьме. Связанный пленный висел перекинутый через круп одной трофейных лошадей. Его жеребец был очень слаб, но бежал вслед за хозяином. Михальский пытался перевязать его бок, но тот не давался так и норовя укусить нанесшего ему эту рану.

— Это очень знатный пленник, — задумчиво сказал Корнилий Федору, когда они уже почти подъехали к городу. — Государь, возможно, будет очень рад и может сказать «просите чего хотите». Слезно тебя прошу братец, не попроси у него кусок больший чем сможешь проглотить.

— О чем ты, — непонимающе спросил парень.

— Феденька, пожалуйста, не прикидывайся большим дурнем чем ты есть.

— Но я не понимаю.

— Матерь божья, — вздохнул тот в ответ, — ну, сколько тебе говорить, не смотри ты на Алену Вельяминову, будто голодный на хлеб.

Они еще какое-то время ехали молча, думая каждый о своем. Наконец Федька нарушил молчание:

— Корнилий, а отчего тогда не объявили, что Салтыков на государя меч поднял?

— Как тебе объяснить парень, — печально проговорил сотник, — наш государь, прежде всего рыцарь. Ему ничего не стоит убить врага в бою или казнить провинившегося. Он легко может отобрать вотчину у боярина, если сочтет это необходимым. Он может сделать все что угодно, но он никогда не пожертвует ради своих целей честью женщины.

— Из-за Алены? — спросил, подумав Федор.

— Догадался, слава богу! Уж и не знаю как у тебя это получается. Ты можешь выследить человека или зверя, хоть в лесу, хоть в городе, оставаясь невидимым. Замечаешь то что другим не видно, но сам иной раз как слепец.

— Что же мне делать?

— Не знаю, парень, просто держись от нее подальше.

— Я без нее не могу.

— Нет, ты влюблен, это верно, но такое с человеком может быть много раз. Ты сможешь ради нее убить или даже предать и погубить тем свою душу. Мне не раз приходилось такое видеть. Но скажи мне, ты сможешь ее отпустить ради ее счастья?

— Как это, разве такое бывает?

— Бывает, Федя, не часто, но бывает.

То что Вязьму взяли изгоном было очень удачно. Перерезав дорогу полякам стоящим под Можайском можно было спокойно дожидаться подхода Черкасского, а потом двигаться дальше. Едва заняв город, я лично отправился осматривать городские укрепления. В общем и целом все было нормально, не шедевр конечно фортификации, но пока сойдет. «Если Смоленск отбить не удастся, пограничной крепостью будет как раз Вязьма. Пожалуй, надо будет озаботиться каменной стеной, если не на весь город, то хотя бы небольшой кремль». Так я раздумывал, когда с запада стали подходить казаки. Как выяснилось, затея Михальского удалась на славу. Растянувшиеся в лесу поляки попали в засаду и были почти полностью уничтожены. Сам Михальский взял в плен и притащил какого-то важного шляхтича.

— Как ваше имя? — спросил я пленника по-польски, едва его стащили с лошади и поставили передо мной.

Очевидно, еще не пришедший в себя шляхтич промолчал, бездумно смотря на меня. Не дождавшись ответа, я обратил внимание на его жеребца. Не смотря на печальное состояние вызванное раной в боку было очевидно, что передо мной прекрасный образец лошадиного племени.

— Какой славный, — одобрительно проговорил я, — пожалуй, даже лучше чем у меня, жалко будет, если сдохнет.

— Ну, иметь лошадь лучше чем у вас довольно просто, — с невинным видом проговорил Михальский. Не в обиду будь сказано, государь, но на вашем мерине вряд ли было бы прилично ездить даже капитану рейтар. Сказать по правде ваш конюший никуда не годится.

— Эко ты непочтительно о Мстиславском, — улыбнулся я, — зато он самый породистый боярин в моих конюшнях.

По правде говоря, конь на котором я объезжал укрепления Вязьмы действительно был не слишком казист. Впрочем, особой вины моего главного конюшего в этом не было. Для парадных выездов у меня был прекрасный буланой масти аргамак, подаренный Черкасским еще до собора избравшего меня царем. А в обычное время я выезжал на спокойном немолодом уже мерине немецкой породы, отбитом у поляков еще во время Московской битвы. Такой же был у меня, когда я служил в рейтарах, капрал Шмульке называл эту породу ганноверской. Наверное, поэтому я его себе и оставил, назвав за темную масть Волчком. Но вот захваченный вместе с шляхтичем белоснежно-белый жеребец арабской породы и вправду был красавец. Особенно удивительно было то, что он жеребец. В Европу лошади этой породы попадали через Турцию и существовал строжайший запрет султана продавать неверным жеребцов и кобыл. Разрешалось торговать только меринами, так что этот красавец определенно был трофеем, причем очень ценным.