Сергей Остапенко - Ритуал [litres]

Саня понял, что долгих объяснений не потребуется. Молча он снял с себя остатки одежды и положил на валун рядом со мной. Миг поколебавшись, он вложил мне в руку топор.

– Если хочешь – можешь убить меня сейчас.

Он терпеливо ждал несколько секунд. Не знаю, был ли его поступок искренним движением души или он просто очень хорошо меня знал, чтобы понимать, что ничем не рискует. Впрочем, в тот момент я сам не мог бы поручиться, что не использую оружие по назначению. Мои пальцы несколько раз сжимались, поддавшись неясным внутренним импульсам. Я понимал, что не имею никакого морального права просить его остаться, но жгучая зависть к нему за то, что он еще может идти, за то, что у него есть шанс добраться и выжить, снедала меня. Однако моя рука не шелохнулась.

– Спасибо, – хрипло сказал Саня. – Что же, твоя участь легче. Значит, смерть друга в моей руке. Вот и верь после этого пророчествам. Не беспокойся, за Таней я присмотрю. Мы будем тебя помнить. Прощай, Сережка. И прости меня. Ты же должен мне желание? Вот мое желание: прости меня.

Он коснулся ладонью моей щеки, тоскливо посмотрел в глаза и стал карабкаться наверх. Через минуту я перестал слышать его шаги наверху. Вода прибывала. Я вполз на камень, укутался в оставленную Юдиным одежду и стал смотреть наверх. Ужас от осознания приближающейся смерти был настолько невыносим, что хотелось разбить голову о камни – лишь бы избавиться от него. Только слепая надежда продолжала питать жизнь во мне.

Через полчаса я понял, что он не вернется. Только после этого пришел настоящий страх.

Чем-то, я точно даже не знаю, жизнеописания святых и основателей различных религий неуловимо напоминают мне тщательно спланированные и поставленные рекламные кампании. Как правило, сии великие мужи прозябали в числе отпетых грешников или ничем не примечательных личностей, но вдруг, как по мановению волшебной палочки, их осеняла благодать, в которой они спешили видеть милость высших сил. Либо их, невзирая на прошлые заслуги или отсутствие таковых, божество почему-то избирало из числа всех прочих перстных существ для осуществления своих замыслов. Порою с ними приключалось еще что-нибудь эдакое, столь же захватывающее и поучительное, и обязательно с претензией на общечеловеческую значимость. Иначе у них не было бы никаких шансов на то, чтобы запудрить соплеменникам голову и таким образом дать им пинка, чтобы они заползли еще на одну ступень цивилизации.

Вот только история с ветхозаветным Иовом всегда представлялась мне стоящей в их ряду особняком и вызывала странную смесь недоумения и возмущения. Мне почему-то верилось, что прототип этого страдальца действительно существовал в незапамятные времена на Ближнем Востоке. Не менее очевидным казалось, что дошедшая до нас редакция его истории, мягко говоря, не совсем соответствует тому, что произошло с ним на самом деле, а если выражаться яснее, носит несколько «заказной» характер.

Суть в том, что проблема, очевидность которой открылась Иову, так и осталась нерешенной в тексте. Этот человек требовал если и не суда Господа над некоторыми его собственными поступками, то хотя бы диалога, выраженного в человеческих категориях. Укор в несправедливости мирообустройства так и повис в воздухе, когда после всех мытарств, выпавших на долю бедняги, Иов все же услышал Голос из бури. Голос не стал вдаваться в объяснения, почему он попустил своему оппоненту проделывать с мучеником все эти садистские процедуры. Напротив, он, словно какой-нибудь криминальный авторитет, стал давить на него своей силой, ведением, возможностями и былыми свершениями. И Иов, – а что же ему еще остается? – под таким напором, естественно, признает, что в сравнении с мощью подобного масштаба он, конечно, не такой красавчик, поэтому роптать более не станет, будет помалкивать в тряпочку, признавая право сильного делать все, что угодно. И за такое, скорее, вынужденное смирение Голос смягчается и милостиво позволяет Иову снова вкусить радостей нормальной человеческой жизни.

Скептицизм – это еще самое безобидное из букета чувств, которые возникали в моем сердце, когда я задумывался над фундаментальной несправедливостью, как мне казалось, не только этой истории, но и всего сущего. Сколько себя помню, я всегда напускал на себя вид не то Мефистофеля, не то Онегина и со скорбью в голосе спорил с различными проповедниками, неизменно сажая их своими доводами на заднее место. На самом же деле моя душа страдала от таких споров ничуть не меньше этих христиан-буквоедов. И требовала настоятельного ответа на вопрос: а что же на самом деле испытал прототип Иова, когда впервые со всей горечью проникся ощущением тотальной безысходности и несправедливости жизни, которое в те времена припирало разум к стенке еще похлеще, чем ныне. Потому что от подхалимского финала его истории меня тошнило.