Сергей Остапенко - Ритуал [litres]

Умереть сейчас. Топор. Убить себя.

Так, Серый, настала пора проявить принципиальность. Покрепче зажми эту полезную вещь в кулаке и дерябни-ка себя изо всей мочи, размозжив свою безмозглую несчастную головушку.

Почему-то пришло в голову, что во снах, когда мне приходилось защищаться или, напротив, на кого-нибудь нападать, единственным видом оружия, который оказывался в моем распоряжении, был топор. Не нож, не пистолет, а топор. Интересный случай для дядюшки Фрейда.

Так, ну сколько же можно медлить? Хоть в этом последнем решении нужно быть последовательным. Зажмурься, если испытываешь какие-нибудь неудобства. Это же ненадолго. Надеюсь.

Нет!

Нет, не могу. Жить. Хочу жить, так же жадно и неистово, как в самый счастливый момент моей жизни.

О, зачем я не отдал Вритрину амриту! Ради чего, ради кого я пожертвовал своим шансом на спасение? Что я оценил дороже своей жизни? Шлюх, наркоманов, террористов, политиков? Их я возжелал благородно спасти от гипотетического вторжения? А какая мне польза, если они продолжат так же возюкаться в своих бессмысленных жизнях, если моя прекратится? Даже благодарности с их стороны мне не увидеть, да и вряд ли они способны благодарить кого-то искренне хоть пять минут. Они ведь даже никогда не узнают, что некий сгусток праха, Серега Гордюков, вообще топтал землю. И вообще, все они все равно подохнут, пусть даже немножко позже. Потому что Вселенная убивает все, что порождает. И эти правила не мной придуманы.

Я заскрежетал зубами от прилива ярости, неизвестной дотоле самому себе. Похоже, что я раскаивался в своем добром поступке.

Раскаивался потому, что дядя Дарвин сказал, что выживает наиболее приспособленная к жизни особь. Не самая благородная, честная и способная на самопожертвование, а наиболее сильная, наглая и хитрая из своих собратьев. Когда нужно для выживания – подлая. Когда голодно – пожирающая стариков и молодь. Когда подсказывает стратегия выживания – предающая друзей и учителей, а иногда и попросту уничтожая в печах всех конкурентов за пищу и территорию. Э-во-лю-ци-я. Так это называется по-научному.

Как в притче: нет Бога, сказал безумец, в сердце своем ожесточась. Нет.

Ведь если он есть, то для чего он есть? Чтобы числиться таковым в туманной недосягаемости? Что он для меня значит, если я для него ничего не значу? Какие такие важные проблемы отвлекают его там наверху, если я, моя боль, мой страх, моя беда его не занимают? Может, он просто садист?

Или я все это заслужил? Все заслужили? Есть ли хоть кто-то, кто мог бы сказать, что счастлив, положа руку на сердце? Довольно для каждой твари своих страданий. Но почему бы не простить нам наши грехи вместо того, чтобы безучастно наблюдать, как мы стенаем и вопием? Очищают ли страдания душу? Не уверен.

Нет, я просто чего-то важного не понимаю. А кто понимает? Найдутся ли такие? «Я тебя не понимаю! – говорил он вверх, а с небес далеким эхом раздавался смех…» Похоже, не так уж я одинок в своем непонимании, раз народ сочиняет такие песенки. «На все вопросы рассмеюсь я тихо, на все вопросы не будет ответа…»

Никогда раньше мне столько не размышлялось о таких абстрактных для обывателя вещах, как Бог, жизнь, смерть. Да и с чего бы вдруг я стал думать об этом, когда все мое внимание раньше было занято поисками пропитания и удовольствий. Как сказал бы Волк Ларсен, я был куском закваски. И вот, впервые в жизни я оказался обезоружен осознанием того сурового факта, что от меня ровным счетом ничего не зависит. Впервые я не мог даже пытаться что-либо предпринимать самостоятельно. У меня не было ничего, что помогает обычному человеку, кроме разума, осознающего всю тщетность и безнадежность собственного положения.

Еще были боль, страх, одиночество. Была пустота разверстой черноты небес, обволакивающая своими холодными цепкими объятиями. Какая-то зловещая тишина овладела мной изнутри так, что я не мог понять, бушует ли еще ветер, перестал ли дождь, гуляют ли в небе хороводы молний. Казалось, что они умаялись сверкать, ветер унялся, небо очистилось. У меня уже давно не было сил поддерживать тело в вертикальном положении над прибывающей грязью, и я сполз чуть вниз, привалившись спиной к холодному камню, почти по грудь в скопившейся смеси грязи, древесных частиц и дождевой воды. Я отстраненно отметил, что мое тело уже ни по цвету, ни по температуре не отличается от окружающей среды, и только дурацкое субъективное заблуждение, будто бы обескровленное тело непутевого студента на дне ямы – живой человек, еще держит меня на плаву. Если дождь возобновится, вполне возможно, что мое тело занесет грязью, веточками, листвой, и оно даже не послужит добычей для падальщиков. Какая разница, тогда оно поддержит жизнедеятельность червей и микроорганизмов. Круговорот веществ в природе.