Максим Далин - Запах разума

— Не, ну ничё себе! Они, чего, грязь сожрали, что ли?

А Разумовский отобрал у него труселя:

— Во-первых, это мои, вот номер. А во-вторых, не удивлюсь, если наша одежда фактически стерильна. Продезинфицирована. Сам не знаю, почему, но такое впечатление.

А Калюжный:

— А мои где тогда? И как эта гнусь соображает, что жрать, а что оставить?

Артик встряхнул еще одну шмотку, но это оказалась почти чистая майка. Моя, я ее забрал. Пришлось перетряхнуть все небольшое на этой решетке, чтобы найти все трусы. Мошки, которых мы согнали, постепенно оседали обратно.

Разумовский встряхнул большое — оказались Динькины штаны, еще слишком грязные, чтобы их надевать — и сказал:

— Как соображает… Ну, как… Как осы Нгилана соображают, кому вводить легочное, а кому желудочное? Предположу, что у лицин есть способ им объяснить.

— Фигово объясняют, — хмыкнул Калюжный. Он крутил пуговицу на Динькиных брюках.

— Не оторви, — сказал я. — Иголок с нитками у них, может, и нет.

— Да стой ты, потрогай! — сказал Калюжный.

И точно: пуговица была чуть-чуть шероховатая на ощупь, будто мелко-мелко обкусанная: в круглых таких вмятинках.

А Динька все тянул:

— Ну мужики, ну без нас же приземлится шар-то… Охота посмотреть!

А Калюжный:

— Не, вы видали, ёлки? Они же пуговицу обгрызли! Они её, бля буду, обгрызли! Решили, что грязь присохшая…

А Динька:

— Надо же, пластмассу едят… Ну, ладно, пойдёмте наверх-то!

Ладно. Трусы и майку я надел. Калюжный нож носил засунутым под завязанное одеяло, как за пояс, а теперь хотел в трусы пихнуть, только нож провалился — и он стоял, как балда, с ножом и пустой тарелкой. Артик все одеяла свернул и сложил — и на них тут же мошки насели. И уже ничего не оставалось, как идти туда, наверх.

Ужасно не хотелось. Подстава там ожидалась, просто живот крутило. Но я просто не видел разницы, идти или не идти. Не пойдём — они, если захотят, сами потащат. Я опять думал, что вообще не надо было сюда соваться, и опять думал, что иначе сами в лесу сдохли бы. В общем, очень паршивые вещи крутились в голове, пока мы из этой мушиной прачечной поднимались на самый верх.

А когда вышли, оказалось, что там много народу. Ихнего народу — попадались незнакомые, видимо, те, кто утром в лес уходил. Некоторые смотрели наверх, где громадный воздушный шар, золотистый, блестящий, медленно плыл по розоватому вечернему небу прямо на нас, как парусный корабль; несколько, видно, мужиков возились с какими-то скобами и канатами — наверно, чтобы его привязать, когда причалит. Скобы были вделаны, похоже, давно и насовсем: нормальное тут дело — принимать воздушные шары.

Крыша была широкая, во мху и с бортиками. Чисто по размеру на неё и вертолёт бы поместился без проблем — правда, не факт, что выдержала бы вертолёт. Никакой черепицы, никакого рубероида, никаких вообще таких вещей, которые удерживают воду — я ещё подумал, что, по идее, течь должна такая крыша.

Но самое оно — что ничего спецназовского я не видел и не чувствовал. Чебурашки друганов ждали и встречали, такое было чувство. И, вроде, обрадовались, когда нас увидели.

Цвик с довольным видом подбежал к Диньке, в нос его нюхать. Нгилан всех нюхнул по разику — убедился, что нам лучше, не иначе. Лангри с Разумовским натурально обнюхался, цирк смотреть. Потом ещё эта маленькая блондиночка, с блохами, забрала тарелку у Калюжного, а тот как-то смутился, потерялся и сперва тарелку потянул к себе, а потом сунул ней — она захихикала и зачирикала, совсем как наши девчонки. И все улыбались, показывали на шар: «Цин-цин, вин-вин, цин-вин», — и задирали головы.

Рыженькая в бусах подошла ко мне, мёдом от неё пахло, как духами, а носик оказался влажный, как у кошки. Я её понюхал, как тут по вежливости полагалось — и прямо напротив вышли её глаза, почти наши, тёмные, влажные… улыбнулась, дотронулась своим обезьяньим пальчиком…

И вдруг меня как током шарахнуло. Прямо тряхануло — она испугалась, зацокала, стала меня гладить по руке. Я ей покивал, тоже погладил — ну да, что-то вдруг дёрнуло, бывает, нервный, мол — но так и не успокоился до конца.

У всех чебурашек-то — не руки, а обезьяньи лапы. В шерсти с тыльной стороны, а ладонь — ну, не похожа там кожа на нашу совсем. А вот во сне у меня — у ТЕХ — были руки.

Человеческие руки.

Оборудование здешнее, местное, а руки — человеческие. Чётко видел, помню.

Стал вспоминать ещё — вспомнил, что не только руки, а всё. Вот это номер.

Мне, оказывается, снилось, что нас — свои. Но тут. Из-за того, что тут — и показалось, что чебурашки. Но в натуре… вот тебе и ясновидение.