Евгений Сапожинский - Дурацкое пространство

Да говно эта ваша любовь. Сраное ебаное вонючее говно. Ведь человек женского пола (я вынужден прибегнуть к эвфемизму) так или иначе тебя предаст. Мне душно делить свое с кем-бы то ни было. Такой я эгоист.

А ведь иначе не получается, и быть не может. Все здорово в двадцать лет. В двадцать пять задумываешься. В тридцать начинаешь злобно всхлипывать. В тридцать пять до тебя доходит, что дрянь — всего лишь дрянь.

Хорошо, если в тридцать пять. Некоторые доживают до сорока, пребывая в неведении (их спасает только явный уход жены, после которого они квасят, умствуя, немало лет. Потом они либо находят какую-то мыслишку, либо падают в яму окончательно. Слабые существа мужики. Потому что нежные. Они так устроены. Не умеют предавать).

Не буду я делиться. Ни с кем. Маргарита — моя.

Чего стоит твоя гнилая патетика?

Господи, какие ужасные вещи я говорю. Самый настоящий кошмар. Ведь любовь — единственное, ради чего живешь. Познание? Круто. Но любовь-то куда круче. И весь этот прекрасный долбаный мир не может в принципе сравниться с тетей Фросей, которая тебя любит.

Ее я не хочу. Любовь предполагает заморочки, а я хочу покоя (смерти, что ли? — толкнуло меня в бок, похихикав, альтер эго).

Дело не в ответвенности. Да это же прекрасно — ответственность. Ради любимой ты снимешь звезду с неба или сходишь в пивной ларек, дабы опохмелить ненаглядную. Разница не так уж и велика, смейтесь.

Ладно. Почему?

Маргарита утверждает, что все не так. А в ее мире так? Допустим, существует какой-то Маргаритин мир с ее правильным устройством, звездолетами, ее семьей, состоящей из нее, мужа и двух сыновей, по которым она теперь плачет, по-бабски попав сюда. Вот ведь в чем загвоздка, довольно-таки страшная загвоздка — ведь Перемещению подвластны только особы прекрасного пола. Я немного оговорился, употребив термин «люди». Принять этот мир? Хорошо, но где он?

Да най кой он мне нужен? Хотите сказать, что в нем больше любви, чем в этом? Идите вы в жопу.

Миры очень похожи, что бы ни писали фантасты. Любви в каждом из них не больше и не меньше, чем в этом.

Так стоит ли менять шило на мыло?

* * *

Надумал зайти к Димитрию. Димитрий, мой друг (это спорно, впрочем), был довольно-таки душным человеком. Первое, что обламывало — его понты. Он курил дорогущий табак — мне он был не по карману, как и обычному смертному, имел водяной калькулятор на тысячу восемьсот литров и собирался перейти на новомодный электрический — что являлось для меня мечтой просто запредельной. Это был толковый чувак. Не лишенный гордыни похабной; я его почему-то любил. Как ни странно, Димитрий нуждался в моем обществе тоже. Почему? Загадка.

Было, конечно, полным безумием завалиться к нему с утра. Утро, было, впрочем, относительным — я успел сходить в лабаз, пока заряжается вода, потрещать с продавщицей немного больше, чем обычно, проконтролировать дистиллятор на кухне, выйти снова, дабы отдать должное кружке водянистового пива и уж только потом, прихватив двадцатиллитровку, побрести в гости. Дверь Димитрия была закрыта; обман, легкий обман; решил я, подцепил ее ногтем, и вошел в квартиру. Хозяин явно не слышал меня. Разувшись, я прошлендал в так называемую гостиную.

Чел медитировал. Эту иллюзию надо было бы прекратить самым беспардонным образом, попросту выдернув трубку изо рта извращенца, но я уважал право любого предаваться своим порокам, пока это не задевает прочих. Клубы дыма (он явно косил под знаменитого британского сыщика девятнадцатого века) таинственно взмывали вверх, но, увы, чересчур быстро расплющивались о потолок типичной убогой квартиры. Хрущоба, хоть и кирпичная, мало смахивала на английскую гостиную.

Мысль, однако, мысль! Зачем я пришел? За советом.

Как-то я (забегу вперед) надумал сделать портрет Димитрия. История кончилась плачевно: он попросту дал мне в морду. А ведь на самом деле портрет вышел реалистичиский: очень нежный, задумчивый затылок, загадочно маячивший в створках трюмо. Он не понял юмора, хотя и считал себя великим.

Я грохнул канистру на пол, примериваясь к горловине. Димитрий отвлекся от самосозерцания, отложил, как ни странно, трубку и молча понаблюдал за процессом. Мне удалось вылить почти все, прежде чем он заговорил.

Инфа булькала, и процесс этот был в некоторой степени похабен. Димитрий будто через себя пропустил жидкость. Наконец, с клацаньем реле, зажглись сигнальные лампы.

— Обещал? Сделал, — сказал он. На редкость молчаливый Димитрий кивнул, будто в подтвержение. Его система представляла собой удивительно хитроумный лабиринт; стакан воды, влитый на входе, появлялся на выходе в лучшем случае спустя минут двадцать, если вообще появлялся. Но качество обработки — это уж признавали все — было попросту великолепным.