Виталий Каплан - И силуэт совиный

– И кому я это скажу? – поразился я его наивности. – Стенам? Решётке?

– Да, скажешь стенам и решётке, – кивнул Философ. – А камера, которая висит вон там над дверью, всё прекрасно запишет и передаст. Только не на сервер внутренней тюрьмы КСБ, а в открытый доступ. На тысячи сайтов и порталов. Не ломай голову, как это будет. Господь управит. А одновременно с тобою туда пойдёт запись твоего деда. И как ты после всего этого оцениваешь шансы владыки Пафнутия?

Надо было что-то отвечать.

– А как мне людям объяснить, почему камера передаёт в общий доступ? Как объяснить, почему я вообще об этом знаю?

– Ничего не надо объяснять, – отмахнулся Философ. – У большинства такого вопроса не возникнет. Впрочем, можешь сказать так: я знаю, что ведётся запись, и когда-нибудь, пускай через сто лет, её могут найти в комитетском архиве. И если не современники, то пусть хотя бы потомки узнают о тебе правду. А про то, как служебная запись попала в общий доступ, пусть ломает голову Иван Лукич. Впрочем, у него и без того будет, над чем поломать голову…

– А что будет с моей женой и сыном? – перешёл я к самому главному.

Философ положил мне на плечо узкую ладонь – оказавшуюся неожиданно сильной.

– Брат Александр! – сказал он твёрдо. – Ты должен сам принять решение. Не ради награды. Пойми, никто тебя здесь не сочтёт героем и мучеником. Тебя даже не отпоют, не положено по канонам. Тебя в лучшем случае будут называть слабым, запутавшимся человеком, впавшим в отчаяние. Ну или идиотом, лишившим себя жизни из-за дурацких принципов. И это правильно, это необходимо. То, что ты сделаешь, – если, конечно, сделаешь, – нужно Церкви, но твой пример не должен никому послужить соблазном.

– Подождите, Философ, – я вдруг вспомнил о трезвении и различении духов. – Почему вы говорите от имени Церкви? Откуда вы знаете, что ей нужно? Там, в Новой Византии, вы вообще были еретиком.

– Туда меня послали, чтобы возвращать людей в свою жизнь, – сухо ответил он. – Что же до ереси, то о ней вправе судить только Церковь Божия, но не люди, фантазирующие о Церкви в придуманном ими же мире. Новая Византия – это игра, мираж, обманка. Нельзя строить воздушные замки по законам архитектуры. И уж тем более нельзя жить в таких замках. А вы спрятались там от настоящей жизни. От жизни, где заправляют Иваны Лукичи, где вас презирают, где всё не так, как вам хотелось бы. И вот вместо того, чтобы проходить данное вам испытание, вы сбежали в сон золотой. Вот где ересь! Что же до меня и моего права говорить от лица Церкви, то право такое у меня есть. Потому что меня послал к тебе Тот, Кто отвернулся от тебя и ушёл в поле, на закат солнца. Ты меня понял?

– И что мне конкретно делать? – деловито спросил я. Пока ещё не радость и даже не надежда, а только её краешек… но уже не серая пустота.

– Тебе нужно ответить только «да» или «нет», – мягко сказал Философ. – Он велел мне слегка тебе помочь… Если «да» – то как бы уснёшь, и тело твоё всё сделает само. А дух будет спать. А там уже ты всё узнаешь и всё поймёшь. Если скажешь «нет» – Он не проклянёт тебя. Но как бы ты сам себя не проклял… Решай, брат Александр. Решай сейчас. Я всё сказал тебе, и скоро уйду, и тогда время тронется своим чередом, и камера начнёт передавать запись в сеть.

Я вспомнил, как в двенадцать лет прыгал в Вихляйку со старой, высоченной ивы. Было ли мне сейчас страшнее, чем тогда?

– Да, – ответил я сам себе. – Да.

И Философа не стало.

Луна уже поднялась над еле различимым краем леса и глядела слева – круглая, бледно-жёлтая, и была похожа на колесо – не тележное, со спицами, а как у жестяного игрушечного паровозика – был когда-то у меня такой.

С обочин пахло земляникой и сосновой хвоей, а ещё почему-то пирогами и дымом. И нависали с обеих сторон дороги тёмными силуэтами исполинские сосны – лунного света всё же не хватало, чтобы различать краски. Там, под соснами – я знал это совершенно точно – растут здоровенные, выше моего роста, кусты малины, и урожай как раз поспел. А ещё там вымахали крепкие, не меньше чем в кулак боровики, а уж о россыпях лисичек с маслятами и говорить нечего.

Но теперь на лес опустилась ночь, и ягоды с грибами спали, и сосны спали, и только ночные птицы время от времени пронзительно перекрикивались, а где-то в глубине, в чаще протяжно ухала сова.

Дед, кряхтя, уселся поудобнее и негромко прикрикнул на лошадей. Те чуть ускорили шаг. Лунного света хватало, чтобы дорога впереди была видна на полсотни метров, и жёлто-зелёный масляный фонарь, который недавно зажёг Дед, покачивался на невысоком шесте не столько пользы ради, сколько для красоты – словно ёлочная игрушка.