Виталий Каплан: И силуэт совиный

– И вот хлеб, – добавил Философ, протянув мне увесистый ноздреватый ломоть. – Это я в Свято-Макариевском монастыре разжился. Не торопись, времени у нас довольно.

– Вы полагаете? – горько усмехнулся я. – Сейчас Иван Лукич вернётся с совещания…

– Не сейчас, – возразил мой собеседник. – С точки зрения стороннего наблюдателя – я знаю, ты любишь эту фразу – прошёл только один миг. А можешь, если хочешь, вспомнить теорию относительности, хотя всё это не про то и не о том. В общем, времени у нас достаточно.

– Кто вы? – в упор спросил я.

– Там, где мы раньше встречались, меня называли Философом, – невозмутимо ответил он. – Можешь и сейчас так же называть. Но, по-моему, это не самый главный вопрос. Самый главный – что тебе делать здесь и сейчас.

– А что, есть варианты? – я говорил грубее, чем следовало – может, потому что боялся разбудить в себе надежду. Если и эта окажется тщетной, то я не вынесу столько боли.

– Варианты есть всегда, – отозвался Философ. – Господь наделил нас свободой воли, а если свобода – значит, можно выбирать. Смотри, что получается. Ты, брат Александр, попал в самое средоточие чужой игры. Власти этой страны собираются усилить гонения на христиан, за это им обещаны приемлемые цены на холодный термояд. Кто эти гонения заказывает, сторонним наблюдателям, – чуть улыбнулся он, – тоже понятно.

– Что, уже пробил час? – понял я. – Апокалипсис начинается сегодня?

– Не торопись так, – строго ответил он, – не наше дело знать времена и сроки. Тут на самом деле всё куда проще, тут на кону всего лишь деньги, амбиции и власть. Но это ещё не антихрист. Гонения на христиан вашей страны – это лишь ход в сложной игре. Но это не наша игра, понимаешь? Совсем остановить гонения у нас вряд ли получится. Только ведь гонения им нужны не сами по себе, а чтобы вашу Церковь сломать изнутри. А вот тут можно и помешать.

– Как? – рассмеялся я. – Они по-любому изберут Пафнутия на патриаршество.

– Не по-любому, – возразил Философ. – Есть человек, который может этому помешать. Ты.

– Я? – голос у меня замёрз в гортани.

– Иногда маленького камешка достаточно, чтобы с горы сошла лавина. Вот смотри, что получается. Если ты сломаешься, изобразишь из тебя православного террориста, а вдобавок они прокрутят фальшивку про твоего Деда – многие испугаются и проголосуют за Пафнутия. Эти, – повёл он ладонью над столом Лукича, – не пойдут на явную подтасовку результатов, им как раз нужны честнейшие выборы, чтобы потом никто и никогда не усомнился. Поэтому весь их расчёт – напугать людей, ошеломить. Знаешь, на что они дальше тебя станут раскручивать? На то, что именно владыка Даниил благословил тебя на злодейства.

– А если я откажусь? Тогда все их планы коту под хвост?

– Увы, нет, – погрустнел Философ. – Если ты просто откажешься, то они заставят тебя сказать всё, что им нужно – даже без пыток, просто ваша наука давно уже придумала вещества, лишающие воли. Или того проще – поступят как с твоим дедом. Сделают фальшивую запись из надёрганных слов… Конечно, это пожиже получится, если ты сам, по своей воле, но многие ли заметят разницу?

– Ну и значит, выбора нет, – подвёл я неутешительный итог. – Больше вариантов не осталось.

– Остался, – помолчав, тихо сказал Философ. – Это твой уход. Не просто исчезновение, а смерть. И такая смерть, брат Александр, в которой никто бы не усомнился. Смерть, которую увидят все. Увидят – и узнают, зачем ты пошёл на это. А ещё увидят запись твоего деда. Не ту фальшивку, что сделали эти, а настоящую.

– Её же не осталось! – воскликнул я.

– Бог сохраняет всё, – усмехнулся Философ. – Запись уже есть в этом вашем интернете, и когда она поступит на все новостные агентства, на все христианские сайты – её уже не удастся спрятать.

– А что я должен сказать?

– Почти правду, – улыбнулся краем губ Философ. – Ты скажешь, что тебя обманули, а потом вынуждали обмануть всех. Скажешь, что ты не террорист, не разбойник, и в жизни не видел ни одного православного террориста. Ты скажешь, что тебя сломали, угрожали растлить и замучить сына. Ты скажешь, что они заставили подписать договор о сотрудничестве. Скажешь, что не можешь вынести мук совести и потому уходишь. Ты не скажешь только обо мне и нашем разговоре.

– Почему? – спросил я. – Если уж говорить, то всю правду. Дед меня учил, что даже маленькая ложь – это как ржавчина, как жучки, грызущие нижние венцы дома.

– Не всегда умолчание – это ложь, – спокойно, точно и ждал моего выпада, парировал Философ. – А говорить про меня не надо потому, что в этом случае большинство сочтёт тебя сумасшедшим, а значит, усомнится и во всём остальном. Так что скажешь обо всём, кроме меня.