Виталий Каплан - И силуэт совиный

– Так надо! – весомо объяснил Лукич. – Стандартный бланк просто. Вот представь, задурил человечек, забыковал, решил нас на фиг послать… а у нас бумажка, и эту бумажку можно же и в общий доступ выложить. Очень некузяво тогда человечку выйдет. Считай, что это такой поводок. Ну, твой случай особый, ты всё равно у нас сидеть будешь, но порядок есть порядок. Можно сказать, ритуал. Давай, Летяга, подписывай. Да не боись, не кровью, на вот тебе ручку, супергель. Да, подложи, чтоб удобнее, чтоб на твёрдом, – и он, вынув листок из моих пальцев, накрыл им взятую со стола толстую книгу. – Держи.

«Прости меня, Господи!» – мысленно сказал я, сдавил ручку не отошедшими ещё пальцами и, сосредоточившись, поставил в нужном месте невнятную закорючку.

– Вот и всё, а ты боялся! – подмигнул мне Лукич. – Видишь, ничуть не больно!

Он выхватил у меня листок, а книга-подставка шлёпнулась на пол – переплётом вверх. И хотя перед глазами у меня плыло и струилось, я всё-таки сумел прочитать заглавие.

Это была Библия.

Я машинально потянулся поднять – и что-то больно щёлкнуло у меня в голове. Будто древний радиоприёмник у бабы Маши, программ было всего три и они переключались с такими же щелчками. Баба Маша категорически отказывалась сменить старьё на современную технику, до последних дней слушала этот раритет, память о её бабушке… Кабинет Лукича, его тараканьи усы, тёмно-зелёный пол – всё это не исчезло, но перетекло на какую-то другую грань и сжалось в пульсирующую белую точку. А я стоял в поле – диком, никогда не знавшем плуга. Колыхалось под ветром всякое разнотравье, свечками казались в изобилии пестревшие цветы, названия которых я не знал. Потому что таких ярких, словно изнутри горящих цветов – жёлтых, красных, голубых – просто не могло быть в природе. Но они были, и было огромное, в полнеба, заходящее солнце. От утоптанной, тянувшейся к синеватому горизонту дороги веяло жаром. Я опустил взгляд – и увидел свои босые ноги в холщовых штанах, увидел муравья, пытавшегося форсировать мою ступню, увидел золотые монеты, кем-то брошенные в пыль. Может быть, даже и мною. Попытался их сосчитать – и тут же сбился.

Тогда я поднял голову – и увидел Его.

Он был почти такой же, как на иконах – и всё-таки другой. Не было в нём торжественной властности, не было холодного спокойствия взгляда. Была Жизнь. Он отличался от всего, что я себе представлял, как лицевая сторона ковра от изнанки. От него исходил свет – но такой, какой видишь не глазами, а чем-то другим, для чего у меня не было названия. Он был… пронзительным, но не дырявил меня, а напротив, сшивал, собирал во что-то целое.

Я понимал: нужно что-то сказать, но разом забыл все слова. Да и какие могли тут быть слова рядом с Ним – со Словом?

Он тоже ничего не сказал. Окинул меня долгим, прощальным взглядом – и отвернулся. Вздохнул и зашагал прочь, по пыльной дороге – туда, навстречу малиновому солнцу. А я стоял где стоял – рядом с выброшенным золотом, и чёрный муравей сумел таки перебраться через мою ступню.

Тогда я заплакал, потому что мгновенно понял: всё. Он больше не вернётся, и я никогда не увижу Его лица. Неважно, что со мной будет – важно, что это будет без Него. И я сам в этом виноват, я сам выгнал Его, а перед тем – поцеловал в лоб, как тот, другой… Другой – но такой же.

Я мечтал о боли – может, она вытеснила бы из груди серую пустоту. Но ничего у меня не болело – ни ушибленная голова, ни разбитые губы, ни затекшие пальцы. Только зачем теперь это здоровое тело, если души в нём больше нет, сгорела душа, Его свет оказался для неё слишком жарким.

Откуда-то, с белого карлика, с другой стороны мира, отчаянно взывал ко мне точечный Лукич, делал знаки: не глупи, мол, подбери золотишко, пригодится! А я знал, что всё – зря.

Тут во мне снова что-то щёлкнуло, и я обнаружил себя в кресле, свесившимся набок в безнадёжной попытке поднять книгу. Сверху башней нависал надо мной Иван Лукич. Сжимал двумя пальцами вожделенную бумажку и сочувственно улыбался.

Тогда я прыгнул. Прыгнул вместе с креслом, к которому были пристёгнуты мои ноги. И отчаянным, звериным движением ухватил-таки, вырвал расписку из Лукичёвых пальцев. Треск рвущейся бумаги, стук сердца, звон в ушах.

Резкий хлопок, смешная, чепуховая боль в левой щеке.

– Пришёл в чувство? – презрительно поинтересовался Лукич, снова пристёгивая мне руки. – Опять фокусы? Ох, чую, намучаюсь я с тобой. Ну что ещё стряслось-то?

– Нет, – неожиданно для самого себя спокойно ответил я. – Так не будет.