Наринэ Абгарян - Вальс в четыре руки

— Не выражайся! — воскликнул отец. Принимая, очевидно, английское hard за русское нецензурное слово.

Как всякий интеллигент во втором поколении, он презирал жаргонизмы и крутые словечки.

— Пока не поздно, возьмись за голову. Иначе тебя посадят, — сказал отец в заключение.

Но я не внял (в моем кругу соглашаться с предками выглядело таким же анахронизмом, как читать Островского) и по-прежнему слушал «Deep purple» и всякую свободную минуту проводил с гитарой, пытаясь сдирать импровизации с Ричи Блэкмора.

— И на такой доске, — сказал ведущий городской гитарист Обводов, — ты хочешь взлабнуть Блэкмора?!

Я промолчал.

— Хочешь Блэкмора лабать, стратакастер должен мать! — И Обод вытащил из шкафа кремового цвета «Фендер стратакастер».

— Можно? — попросил я.

— Уно моменто, — ответил Обод и врубил гитару в усилок.

Пальцы у меня задрожали, лоб покрылся испариной. Чуть успокоившись, я выдал гитарный импровиз композиции «Highway star». Клянусь, мне показалось, что она прозвучала лучше оригинала.

— Нехило! — присвистнул Обод.

— Сколько тянет такой агрегат? — поинтересовался я, обводя взглядом музыкальное хозяйство Ободова.

Сумма, названная им, равнялась цене последней модели «жигулей».

Тогда я стал мастерить гитару самолично. Кое-что выпрашивал, кое-что воровал, кое-что покупал, а кое-что выменивал. Кроме того, стал ходить на разгрузку вагонов на местный силикатный комбинат. Комбинат «сяриловка», как называли его в городе, представлял собой вороха гниющих костей, армады наглых крыс и мириады жирных шитиков.

Корпус гитары я смастерил из цельного куска мореного дуба, выменянного на деревообрабатывающем комбинате за пузырь «Лучистого». Гриф — от списанной школьной гитары. Фирменные звукосниматели я выменял на фарфоровую статуэтку. Статуэтка, вместе с моей фамилией, всплыла на допросе фарцовщика Алика Кузькина.

— Покажи дневник, — попросил как-то удивительно рано вернувшийся со службы отец.

— Зачем? — спросил я.

— Я хочу знать, что у тебя по физике.

— Нормально у меня по физике!

— Почему по физике? — удивилась мать.

— Потому что он мастерит свои гитары из раскромсанных телефонов-автоматов! («Вот змей, а говорил, что фирменные», — ругнул я Алика Кузькина.) Понятно?

— Негодяй! — закричала мать. — Как ты мог?

Было не совсем понятно, чем она возмущена: воровством домашней статуэтки или распотрошением общественных телефонных автоматов.

— Сию же минуту вынеси весь этот битлизм из дома, — приказал отец.

— Я имею законную жилплощадь и право на собственность!

— Ну тогда, на правах ответственного квартиросъемщика, вынесу я, — заявил отец и тронулся к моему музыкальному хозяйству.

— Не тронь, или я тебя урою, — мрачно пообещал я.

— Ах ты Махно! Японский городовой, ах ты власовец! Хобот крученый! Советская власть с Гитлером справилась, а с тобой, битлаком, я в два счета разберусь! — кричал отец, топча ногой записи «Дипперполцев».

В книжном шкафу задрожали стекла, с полки упал и сломал себе голову пластилиновый Ричи Блэкмор.

— Что ты делаешь? — закричала мать. — Я, между прочим, деньги на эти кассеты давала!

— Делают в штаны, а я перевоспитываю твое воспитание! Вырастила Махно!

Разобравшись с записями, отец приступил к гитаре. Я выпятил грудь и засучил рукава.

— Ты что, на меня, советского офицера, руку вздумал подымать? Да... да... да я, я тебя... Да я, з-з-з-знаешь... Да я таких... их... су... уб... бчиков крутил!

— Надорвешься! — сопел я под тяжестью отцовского тела.

— Посмотрим, посмотрим! — отзывался он, заваливая меня в кресло.

Послышался хруст ломающейся гитары.

Показалось — это хрустит не гитара, а весь мир: да что там мир — хрустела и ломалась Вселенная.

— Я тебе этого никогда не прошу, — плачущим голосом пообещал я отцу и сгреб под кровать гитарные ошметки.

— Ничего, ничего, — хорохорился победивший отец, — еще будешь благодарить!

— Пусть тебя начальство благодарит, а я ухожу из твоего дома. Квартиросъемствуй без меня! — И, громко хлопнув дверью, я выбежал на двор.

Неделю я не ночевал дома. Дни проводил на берегу лесного озера, примыкающего к нашему микрорайону: здесь пахло молодой листвой и озерной тиной. Ночи коротал на чердаке. Под ногами хрустел шлак, по ноздрям шибало птичьим пометом. Я осунулся, почернел, пропах костром, тиной и голубиным дерьмом. На восьмой день на меня был объявлен розыск. На девятый, как отца Федора с горы, меня сняли с крыши и привели домой.