Наринэ Абгарян - Вальс в четыре руки

Он улыбнулся одними глазами и повелительным жестом потащил за собой оркестр.

На оставшемся пути — в два куплета — никаких сбоев не приключилось, и к концу песни они пришли голова в голову, словно лошадь и жокей.

Старик вспомнил, каким спасительным тогда показался поклон — долгий и низкий, до ломоты в шее. Немногие в зале понимали, каким титаном он был только что, никто не успел понять ужас возможного провала. Он был настоящим артистом — сияющие глаза, руки, принимающие цветочное половодье в блестящем целлофане, благодарные улыбки... На самом деле он смотрел остановившимся взглядом на литавры, и ему казалось, что их натянутая чуткая кожа дрожит от только что пережитого унижения, которое не закончилось профессиональным крахом только благодаря его отличной реакции и находчивости.

Но в этом неимоверном напряжении он забыл о главном победителе — ГОЛОСЕ. Голос был отдельным существом внутри него. Мужество, работоспособность, терпение, талант, наконец, — все было лишь приложением к Божьему дару — голосу. Певец всегда с ним был осторожен и предупредителен. Старался не насиловать, не похваляться. Разговаривал как с человеком, например, к концу спектакля или концерта, когда связки напряжены от усталости, он просил голос: «Потерпи, милый, немного осталось. В гримерке твоя любимая минералка — промою, прополощу». А тогда и не до разговоров было, и про минералку забыл.

На банкете он молча, в углу хлестал водку и уже точно знал, что эту песню больше никогда ни за что не будет петь.

Правда, оказалось, что петь ему больше вообще не пришлось. Голос пропал — то ли сказалось неимоверное напряжение, то ли водки много выпил, то ли голос просто обиделся... Кто его знает? Просто взял и пропал, как и не было...

Пассажир на верхней полке завозился и поднес руку к мертвенному свету дежурной лампочки. Старик чутким слухом отметил шум наверху, но сон уже крепко вцепился в него.

— Интересно, ждет ли кто-нибудь поезд там...

Он не успел додумать и расслабленно закачался в ритме движения. А состав безразлично продолжал считать пройденные километры. Ему было все равно, куда ехать — туда или обратно? Где-нибудь его обязательно ждут — с радостью или страхом — на продуваемых полустанках или подметенных перронах, с цветами или чемоданами...

Рассветное радио в полный голос запело о любви.

Старик неохотно открыл глаза. Он совсем не собирался просыпаться, потому что лучшее, что теперь у него осталось в жизни, — был сон.

— Антракт закончился. Мой выход!

В зал!

Увертюра!

От торжественной музыки распахнулся тяжелый расписной занавес. И огромный сияющий зал стоя приветствовал артиста.

Он улыбался.

— Господи, какой же ты милосердный! Хоть изредка, хоть в забытьи, ты даешь возможность воспарить душе — ликующе и радостно.

Много ли человеку надо? В сущности, призрачное счастье — тоже счастье. Ему снился самый удачный концерт в его жизни. С сумасшедшим успехом, охапками цветов и поклонницами у служебного входа.

А поезду, который вез его к маленькому Дому культуры в заштатном городке, было все равно — успех, провал. Какое ему дело до вышедшего в тираж старого неудачника, вынужденного в конце жизни зарабатывать на кусок хлеба тяжелой поденщиной малых гастролей.

— Тук-трам-пам, тук-трам-пам... — безразлично пел в утреннем тумане безразличный ко всему поезд...

Оперных артистов я обожаю. Они и соловьи, и атлеты, и подвижники, и белая кость, и черная, и «право имеют», и «твари дрожащие». Чаще всего они — самоотверженные трудяги. Мыслимое ли дело — петь три часа подряд, играть на таинственном инструменте, у которого не видны ни струны, ни колки, ни клавиши, ни молоточки! При этом еще лицедействовать: обниматься, драться, умирать со свинцом в боку, прыгать с римских башен, топиться. Играть и священнодействовать.

А костюмы одни сколько весят! Спойте-ка в шубе и в шапке Мономаха на открытой площадке, подлупами лета или под грозовым небом!

Случаев «замен», когда один артист не допевает, а запасной (называется «страховщик») выходит вместо него, — я помню всего два. Такого почти не бывает.

Между тем жизнь у них такая же, как у всех: быт, болячки, дети, ломающиеся машины, стареющие родители, оторванность от родных мест, романы и драмы. Капризник-премьер, примадонна — стервозная вредина — это что-то из области литературы и киносериалов, уверяю вас. Очень редко встречающиеся экземпляры. В опере всё, с одной стороны, приземленнее, а с другой — несравненно более поэтично и захватывающе, чем это представляют киношники и беллетристы.