Юлия Красовская - Человек и песня

Молодая девушка вслух высмеивает впервые увиденного ею знатного молодого человека из хорошей семьи, проходящего по улице мимо ее окон. По косвенным признакам мы знаем, что молодой человек внешне привлекателен: «сказали про Митрея, што хорош-пригож, хорош-пригож и краше в свете нет...»

Знакомясь с дальнейшим ходом развития сюжета, мы узнаем, что Дмитрий также и хорошо воспитан, образован (соответственно канонам своего времени): «уж как он крест-от кладет да по-ученому, а молитву творит по-благословленному...»

Однако девица-гордячка в словесном запале осуждения зовет молодого князя сутулым, горбатым, покляпым, добавляя, что у него и глаза косы и ноги кривы.

Можно даже и в наше время представить себе истинные мотивы противоречивого поведения этой девушки: за охульным словом она пытается до времени скрыть тайно вспыхнувший недозволенный интерес к молодому князю; чересчур смелыми высказываниями (к тому же слишком громкими, так что князь даже на улице услыхал ее слова) она, может быть, надеется обратить его внимание на себя и, вероятно, ожидает возможного знакомства и брачной развязки... Иначе зачем бы ей, вопреки советам своей матери, по доброй воле идти на девинной пир в дом человека, которого она только что всячески обругала и унизила. Князь мстит Домне за честь свою поруганную, и месть его обдуманно жестоко бьет в самую цель. В старину считалось абсолютно немыслимым девушке одной, без провожатых из своей родни, войти в дом неженатого человека и остаться с ним с глазу на глаз хотя бы на несколько мгновений. После этого девушка считалась бы навсегда и непоправимо опозоренной, как бы вычеркнутой из течения жизни, стоящей вне ее принятых рамок. Одно могло ее спасти в глазах общества: женитьба на ней того, в дом которого она вошла. Именно это случается с Домной. Девинной (девичий) пир оказывается пиром вдвоем с молодым князем. И хотя, можно думать, именно женитьбу на Домне в качестве достойной развязки предполагает князь Дмитрий, но гордыня не дает девушке смириться. Она предпочитает самоубийство семейной жизни, в которой муж не без оснований мог бы упрекать иногда жену в недостойном поводе их первого знакомства.

При таком объяснении урок морали, преподанный народом в этой старине-балладе, достаточно ясен: не лукавь с самой собою и не расставляй хитроумные сети другим, а то попадешь в них сама и погибнешь от того, чем хотела наказать других.

Есть здесь еще более прямолинейные открытые нравоучения: не злословь (даже если втайне лелеешь конечную добрую цель), так как зло порождает еще большее зло и ничего другого и ведет человека к гибели. Не перечь матери, не поступай в молодости по-своему. Не ходи одна в незнакомый дом ни при каких обстоятельствах и обещаниях.

Что ж, не так уж наивны и прямолинейны поучения наших предков своим дочерям и, пожалуй, во многом применимы не только к нашему времени, но и ко всем временам. А почему же все-таки этот частный случай вознесен до эпических высот, монументально укрупнен? Почему он стал поводом для создания именно эпического песнопения (а эпические песнопения часто имели ритуально-обрядовый смысл и назначение)? Думается, потому, что поднятый в этой старине вопрос воспитания дочерей имел всегда не только узкосемейное, но и общенародное значение и был отчасти тождествен вопросам достойного продолжения жизни самого народа. Ведь девушка-невеста — это будущая мать и воспитательница своих детей. И от того, в каких принципах воспитана она сама, зависит возможность воспитания ею достойной смены.

Едем примерно за 40 километров от Кузреки в глубь материка, в деревню, носящую название Вялозеро, у которого она стоит. Четверка оленей впряжена цугом в двое саней. На первых санях — возчик с грузом (письма, посылки, газеты), на вторых — мы с Шурой, рюкзаки и ящик с «электростанцией». Ощущение такое, будто едем по бездорожью: пофыркивающие олени вздымают копытами целые облака сверкающего пушистого снега. Оседая, он слепит глаза, лезет в рот и нос. Но ощущение неверное: под полозьями низко посаженных широких саней — скрытая недавно выпавшим снегом наезженная дорога, хорошо известная и вознице, и оленям. Утро ясное. Солнце громадным алым шаром низко и медленно движется над тундрой и низкорослыми перелесками. Необъятные снежные пространства окрашиваются то в золотисто-желтый свет, то в розоватый, незаметно переходящий в бледно-зеленый, то на мгновение вспыхивают огненно-оранжевым, то, словно устыдясь роскоши своего цветового великолепия, скромно переливаются от чисто-голубого к бледно-сиреневому, то внезапно поражают глубиной светящихся фиолетовых теней в складках бегущих навстречу сопок, густо поросших елями. Пар от нашего дыхания взлетает маленькими клубочками-облачками и тут же, замерзнув, осыпается сотнями, кажется, хрустальных нитей. Чудится, что эти нити слегка позванивают — мелодично и нежно. Дробный топот четырех пар копыт и всхрап оленей не заглушают повизгивания полозьев саней. Пройдя низко над окоёмом [33] Окоём — исконно русское название горизонта: сколько может охватить око, сколько око емлет. , солнце начинает прятаться. Вот запылала неподвижным пожаром сопка, щетинящаяся елями. Зримым толчком, словно взорвало ее светом. Еще вспышка. Еще одна... И побежали фиолетовые и синие шали теней по снегу. Солнце ушло за сопку. Короткий полярный день кончился. Незаметно, очень быстро стемнело. И пошла пугать-завлекать обманчивая красота северного сияния. То сзади вспыхнет, то спереди, то в сторону от пути поманит. И когда совсем уж мы перестали радоваться, «заколели» и примолкли, сиротливо приникнув друг к другу и изотчаявшись добраться до жилья человеческого, когда показались себе никчемными букашками, навсегда затерянными в грозной снежной пустынной черноте, сани резко остановились, по привычке проехавши еще немного и уткнувшись в передние сани. «Выходи, девки!» — раздался голос возницы. И будто в ватной ледяной темноте чудом отворилась заветная дверь в иной мир, и оттуда пахнуло неярким светом, теплом печным, сладчайшими хлебными запахами и непритворным состраданием и материнской добротой: