Генрих Ланда - Сборник

На столе стояли неначатая бутылка водки и всякая гастрономия в обёрточных бумагах. Для преодоления возникшей неловкости капитан начал активно хозяйничать, оформляя закуску и приглашая меня, как само собой разумеющееся, занять место за столом. Я заколебался, повиснув между целым рядом противоположных соображений. С одной стороны я здесь явно лишний и нужно откланяться и уйти, освободив сцену для чужого водевиля, с другой стороны я устал после завода и имею право оставаться в своей комнате, тем более что они ещё ждут Яшу; но сидеть здесь же и не присоединиться неудобно, а мне их водка ни к чему; а с другой стороны, в командировочном сиротстве это кажется такой уютной идиллией – накрытый стол в женском обществе, и они такие свойские, и капитан уже рассказывает армейские истории, и развалился на стуле с расстёгнутым кителем и философским выражением лица, и Клава протягивает свой стакан, чтобы чокнуться за то, чтоб все были здоровы и чтобы не в последний… Капитан здесь проездом, а Клава – его приятельница, работает здесь, в гарнизоне, вот и отмечают встречу. А служба трудная, сегодня здесь – завтра там, так что нужно ловить случай, когда можно посидеть вот так спокойно…

После своего почти символического участия в тосте я всё-таки поднялся и, поблагодарив за компанию, сослался на неотложные дела в городе. Снова гостиничный вестибюль с застойным запахом ковров, надоевшая привокзальная площадь, бесконечная набережная, тусклая вода в керосиново-масляных разводах.

Что это за характер у тебя такой никчемный, слишком быстро заводишься, вот увидел её первый и последний раз в жизни, а уже что-то тебя затронуло, ходишь и киснешь унылым Пьеро. Это просто потому, что один, что далеко от дома, что уже наступила осень, видишь – похолодало, насупилось к вечеру, ветер пронизывающий и капли дождя на асфальте, на чугунных перилах, а вода за ними свинцово-серая, и от ветра на ней полосами идёт рябь. Продрогнув, поворачиваю обратно, к ветру спиной, и иду под печальную мелодию, исполняемую старым скрипачом, изогнувшимся над своей скрипкой в глубине Шагаловского миража.

Когда я снова вхожу в гостиницу, уже темнеет. Дверь номера снова заперта, но за ней свет и слышно, что кто-то есть. На стук сперва не отвечают, потом кричат "Сейчас!", потом возятся с ключом, а когда я хочу открыть отпертую дверь, её держат с той стороны и в щёлку, хихикая, сообщают, что ещё нельзя. Наконец, в приоткрытую дверь едва протискивается толкач Яша с раскрасневшейся возбуждённой физиономией.

С ходу беря меня под руку, он старается отвести меня от двери, которую изнутри опять запирают. Туда пока не надо, уговаривает он, там сейчас такое, то-есть ничего особенного, они уже скоро будут кончать, правда капитан позвонил своему братану, чтобы он тоже пришёл, раз есть уже готовая баба, но если я хочу зайти взять плащ, то нужно только немного подождать, сейчас капитин тоже выйдет, а он капитана тоже в первый раз видит, встретился с ним случайно, у ларька на площади перед гостиницей, не было стакана, и Яша предложил зайти за стаканом к нему в номер. Капитан пришёл и сказал, что это же здорово, никого нет, и сказал, что можно позвать бабу. Сам Яша вообще не хотел, но раз уж так всё получилось… Нет, я могу не сомневаться, мою кровать не трогали, сейчас там немного наведут порядок…

…Я зашёл в комнату и буквально пошатнулся от ударившей в лицо жаркой смеси табачного дыма, запахов перегара, какой-то приторной косметики и пота. На столе и на полу было полно объедков и луж. А на Яшиной кровати, закутанная одеялом плотно под подбородок, спала она, Клава, и лампа ярко освещала её растрёпанные волосы и лоснящееся красное, набрякшее лицо. Я поскорее отвернулся и судорожно начал вытягивать из шкафа плащ, стараясь не вдыхать ядовитую смесь, в которую превратился самый воздух этой комнаты, впитавший в себя мерзость разыгрывающейся здесь сцены.

И опять мрачный антракт, заполненный вечерней темнотой и косыми полосами дождя, вспыхивающими в фарах машин. Мотаются на ветру ветки деревьев с еще не облетевшими листьями, а другие листья, не удержавшиеся, мокрые и грязные, комьями сбиваются под обочинами, распластываются под ногами на мокром асфальте.

А потом я опять под дверью, и в приоткрытую щель вижу красивого смуглого мальчика лет семнадцати, наверное "братана", такого свежего и даже романтичного, но эта короткая картина исчезает, я жду в холле окончания затянувшейся комедии и наблюдаю финальную сцену, всеобщий апфеоз. Арлекин Яша суетится, открывая и закрывая двери, а процессия состоит из троих: по бокам идут капитан с беспокойно бегающими глазами и смущающийся "братан", они под руки ведут свою Коломбину с мотающейся головой, распухшим лицом и заплывшими глазами, с криво напяленным беретом. Из-под мятого плаща выглядывают голые ноги в синяках, она их переставляет как деревянные, чулки комом засунуты в карман плаща. Живописная группа проходит к выходу, завершая таким образом это маленькое представление, и милосердные ангелы господни под звуки органного хорала запахивают незримый занавес за их спинами.