Генрих Ланда - Сборник

У входной двери позвонили, и ожидавший этого звонка человек пошёл открывать.

На лестничной площадке стояли трое. На всех троих были белые халаты. Он навсегда запомнил их лица, как запомнил почему-то на всю жизнь описание тех троих смертников из пушкинских "Египетских ночей".

Один был молодой, совсем ещё мальчик, очевидно студент-практикант, выглядевший старательным и простоватым.

Мужественное лицо второго, загорелое и с мелкими морщинками у спокойных стальных глаз, могло бы быть лицом ковбоя, золотоискателя или боевого генерала.

Третий был уже пожилой человек, с помятым лицом, с усталыми и немного грустными глазами. Глубоко и неуклюже надвинутая медицинская шапочка прикрывала слегка седеющие волосы. Он был врач, два других были санитары, они несли большие деревянные ящики.

– Здравствуйте, где больная? – спросил врач. Они прошли в комнату.

В комнате с зашторенным окном на кровати лежала старая грузная женщина. Она была без сознания, дышала часто и неглубоко, абсолютно белые волосы слиплись на влажном лбу. У спинки кровати тихо и неподвижно сидела женщина в платке.

– Отодвиньте штору. Давно она в таком состоянии?

– Уже несколько часов. Перед этим она была сильно возбуждена, металась, очень мучилась, её никак невозможно было успокоить. Под утро она сама внезапно успокоилась, заснула, но потом это перешло в такое вот… кроме того, доктор, она очень тяжёлая, приходилось её поднимать, и со вчерашнего дня ей, как будто, болело плечо, можно было догадаться… может быть, оно у неё вывихнуто?

Врач посмотрел ему в глаза и после выразительной паузы сказал только:

– О чём вы говорите?..

Между тем санитары быстро и тихо начали свою работу. Ящики уже были открыты, доставались какие-то пузырьки, пакеты, трубки, шланги, шприцы. Врач щупал пульс, оттягивал веко, прослушивал грудь. Когда молодой санитар поднёс к полной и дряблой руке большую иглу для внутривенного вливания, человек отвернулся и отошёл к окну.

Шторы были теперь раздвинуты, летнее полуденное солнце заливало комнату. Внизу за окном шумел транспортом проспект, как раз напротив строился подземный переход, пыхтел компрессор, в несколько голосов трещали отбойные молотки. Всё это мучительно не вязалось с тем, что происходило в комнате.

За его спиной тихо переговаривались мужчины, религиозная старуха-сиделка попрежнему была молчалива и неподвижна.

Он подошёл к врачу.

– Скажите, я ещё хотел вас спросить… У неё уже однажды был такой приступ, после которого тоже наступило что-то вроде обморочного состояния, даже вызывали скорую помощь. Здесь нет какой-то закономерности?

– Не думаю. Посмотрим, будем делать всё, что нужно и возможно.

Он снова отошёл к окну. Гремели молотки, у перекрёстка взвывали моторами и шинами огромные троллейбусы, сновали люди. Ослепительно светило солнце. За его спиной продолжалась странная работа. Время тянулось медленно и мучительно.

Вдруг по какому-то признаку, может быть по происшедшему в комнате перебою в ритме звуков и движений, он почувствовал, что что-то произошло. Он обернулся.

Врач неподвижно сидел на краю постели. Мальчик держал в руке вынутую из вены иглу, затем отпустил её, и она скользнула по простыне, повиснув на прозрачном шланге.

Женщина лежала на спине, дыхания её не было слышно. Он видел её в профиль. Ему показалось, что её лицо стало спокойным, менее напряжённым. И на этом лице, на её открытой шее и руке медленно разливался желтовато-белый цвет.

Он подошёл к кровати. Врач повернулся к нему, потом показал мальчику глазами на иглу, под которой на постели расплывалось мокрое пятно с каплями крови; тот быстро подобрал иглу и смотал шланг. Оба санитара начали складывать ящики.

Может быть, что-то потом говорилось, он не запомнил. Он думал о своих чувствах, о том, что он сейчас чувствует и это ли чувствовать должен, и как он должен себя вести. Заметил, что врач и санитары уже ушли. Сказал сиделке, что она тоже может уйти, поблагодарил её. И вот они уже одни. Или, может быть, он уже один? Он попрежнему стоял у кровати и смотрел на её знакомое и изменившееся лицо. Потом протянул руку и прикоснулся к щеке. И тут же, потрясённый, отдёрнул руку. Щека была тёплая, была совершенно живая! это было страшно, было неожиданно и так не похоже на те окаменевшие холодные тела, к которым ему до этого времени приходилось прикасаться при последнем прощании. И почему-то именно эта человеческая теплота, как ему показалось, отпустила тот спазм, который сжимал его грудь, позволила начать бормотать какие-то бессвязные слова, исказила лицо жалостливой гримасой…