Генрих Ланда - Сборник

И вот я знаю, что прийдёт Новый год или что-нибудь там ещё, и я опять буду ей звонить, и не знаю, сколько это будет продолжаться и чем это кончится. Потому что вот утихнет на какой-то период, а потм заберёт снова. Боюсь только, что всё это может всем беды наделать, а хорошего ничего не выйдет."

Летать можно, когда день солнечный и немного ветренный, тёплый, но не слишком жаркий. Если над вами яркосинее небо и кое-где весёлые небольшие облака, и настроение у вас тоже радостное, как в счастливом сне – значит вы можете лететь.

Выйдя на просторное место, вы постепенно ускоряете шаг и переходите на пружинистый бег, в такой день ноги у вас будут лёгкими и упругими, дышаться будет тоже легко и свободно. Понемногу увеличивая скорость разбега, наклоняйтесь всё больше вперёд, рассекая лицом струи тёплого воздуха. Когда вы будете мчаться уже совсем быстро, наклонив корпус почти горизонтально и отталкиваясь от земли лишь редкими ударами носков, наступит самый ответственный момент взлёта: нужно, не сбавляя скорости, быстро раскинуть руки в стороны, последний раз оттолкнуться и лечь грудью на встречный воздушный поток. Эффект аэродинамического взаимодействия создаст необходимую подъёмную силу, поддерживающую ваше скольжение. Используя первоначальный разгон и меняя наклон корпуса и ладоней, нужно без промедления набрать минимально необходимую высоту. Посмотрите вниз и убедитесь, что верхушки деревьев и крыши домов пробегают на достаточном расстоянии под вами. Теперь для дальнейшего подъёма следует использовать порывы встречного ветра и восходящие потоки воздуха.

На большой высоте воздух становится холоднее, а солнце резче обжигает кожу. Рощи, поля, дороги проплывают внизу всё медленнее. Можно уже не заботиться о дальнейшем подъёме и свободно парить в подхватившем вас течении высотного ветра, плавно поворачивать в стороны, нырять вниз и снова взмывать вверх.

Следует, однако, соблюдать осторожность и следить, чтобы воздушные течения не занесли вас слишком далеко и на большую высоту. Когда земля уходит глубоко вниз, окутывается голубой дымкой и как бы останавливается – можно незаметно потерять правильное представление о скорости и чувство ориентации в пространстве.

Это всё случилось минувшей ночью, с 26 на 27 февраля 1966 года. Я чувствую, что должен описать с малейшими подробностями эту ужасную ночь, пока всё ещё так свежо в моей памяти. Изложенные факты строго соответствуют действительности. И теперь единственная мысль, владеющая мной – как я смогу жить дальше?

Я приехал в командировку и получил место в так называемой "гостинице" нашего отраслевого института – подвальной квартире, куда институт устраивает своих командированных. Мой временный дом произвёл на меня малоприятное впечатление, я оставил чемодан и отправился в город. Но погода была скверная, я устал за день, проведенный в институте, в кино идти не хотелось, так что волей-неволей пришлось, сделав закупки для ужина, довольно рано вернуться обратно. К моему приятному удивлению, в квартире оказалось не так плохо: на кухне ярко горел свет, было убрано, кипел чайник, остальные жильцы были уже в сборе. В одной комнате жили две симпатичные институтские аспирантки, с которыми я даже был раньше наглядно знаком. Моим соседом оказался пожилой инженер с большого ленинградского завода.

Общая беседа, начавшаяся в кухне за ужином, затянулась допоздна, её оживляло остроумие одной из наших девушек и некоторая чудаковатость рассуждений старомодного ленинградца. Мы разошлись, когда было уже около двенадцати. В нашей комнате две кровати пустовали, было тепло – в общем всё устраивалось довольно хорошо, ничто не предвещало трагедии. Раздевшись, я пожелал соседу спокойной ночи, повернулся на бок и закрыл глаза.

…Когда я проснулся, в комнате было темно, в подвальное оконце проникал слабый отсвет уличного фонаря. Не глядя на часы, я чувствовал, что спал недолго.Комнату заполнял оглушительный храп.

Прежде я никогда не понимал людей, которым мешает чужой храп. Считал это капризом, выдумкой. А сам просто не обращал на это внимание. И, может быть, даже считал это чем-то добавляющим уют жилью, чем-то вроде шума ветра или дождя.

Но сейчас это было нечто беспрецедентное. И не потому, что так возмутительно громко. Просто это был даже не храп, а какое-то отвратительное хрюканье и чавканье, вызывающее чувство невероятной гадливости. И в этом бедствии существовала чёткая закономерность: хрюканье и чавканье неуклонно нарастало, переливалось различными мерзкими оттенками, и в своём апогее этот тип начинал оглушительно харкать и давиться, потом, окончательно поперхнувшись, принимался сопеть и устраиваться поудобней для следующего цикла, который наступал немедленно за предыдущим.