Антоний Оссендовский - Ленин

Чужой для России, проклятый своим народом, ненавидимый за границей, имеет он перед собой только одну дорогу – революцию, постоянно, никогда не гаснущую революцию, берегущую «землю».

Ленин пишет, с трудом передвигая парализованной правой рукой, направляя ее левой.

Он пишет завещание…

Для кого?

Не знает…

Ведь не имеет никого, с кем разлука станет тяжелой и болезненной…

Не полюбил он в течение целой жизни ни одного существа. Отдал всю силу мысли и воли, весь без остатка мстительный пыл сердца России, темной, порабощенной, звенящей кандалами, рыдающей беспрерывно, как бурлаки на Волге:

– Оооей! Оооей!

К ней направляет он эти последние слова, начертанные слабеющей рукой, к ней! Пусть услышит их партия, держащая в ладони кормило жизни… Последняя мысль останется на бумаге, как сотни, тысячи других, которые были как искры в шлейфе кометы, как ярко-красные угли раскаленного огня… как тяжелые, сокрушительные удары молота.

Он закончил и, смертельно измученный, позвал секретаршу, но в это время снова охватывают его пылающие, полные разъедающей тревоги мысли.

Он беспокоится о судьбе своего дела! Троцкий, Рыков, Чичерин, Сталин? Нет, это не успокаивает тревоги и озабоченности! Троцкий, Зиновьев, Каменев, Стеклов, а с ними масса революционных евреев. Ха, ха! Хорошо замыслил, что для бунтования России и дряхлого мира потянул этот народ без родины, родной речи, взволнованный традицией борьбы за существование и жаждой мести. Все больше евреев, ободренных примером Троцкого и Зиновьева, стоит в рядах… все больше! Это хорошо! Они будут вынуждены поддерживать, усугублять революцию, так как иначе Россия напьется еврейской крови по самое горло. Теперь они не имеют выбора и выхода. Они вынуждены жить и действовать в революционном море, раскачать, взбудоражить, низвергнуть целый мир. О, как же болит голова!

Снова он зовет, кривя бледные, дрожащие губы.

Не слышит своего голоса…

Хочет крикнуть – не может…

Как жутко болит, пылает голова!

Пришла другая, еще более тяжелая атака паралича и потеря речи…

Ленина перевезли в особняк в Горках, под Москвой. В Кремле, даже больной, не имеющий возможности выговаривать слова парализованным языком, был он для Сталина и Троцкого помехой, так как читал газеты, слушал донесения своей секретарши Фотиевой и Надежды Константиновны, вызывал комиссаров, тряс над головой здоровой левой рукой и бормотал невразумительно, слюнявя себе бороду.

В Горках он оставался вдали от борющихся противников. Оба могли безнаказанно пользоваться обаянием угасающего символа, именем которого назвали Петроград.

Ленин понимал, что умирает. Постигал, что остался один. Исторический поток обогнул его и мчался своим ложем. Он имел значение лозунга, открытой, еще живой книги нового пророчества; раскрытого евангелия, разжигающего бунт рабов.

Под этим евангелием написал он уже страшное слово: «Конец».

Благодарные ученики назвали северную столицу его именем – Ленинград.

Смерть…

Он не хотел исчезнуть из этого мира, над которым начертил широкую, кровавую дугу, как неизвестная зловещая комета.

Неиссякаемая сила сидела еще в мозгу и сердце Владимира Ленина. Он начал ходить, учился писать левой рукой, врачи специально выполняли вместе с ним упражнения, облегчающие возврат речи.

Навестили его комиссары, он слушал их и понимал все. Не мог только ответить, отчаянно махал рукой и мычал глухо. Выезжая на прогулку, смотрел на искрящиеся снежные сугробы, на белые, нагие и мрачные березы.

Пробуждались в нем какие-то воспоминания.

«Ах, да! Белое тело нагой Доры… А позднее – кровавые слезы… две красные горячие струи».

Владимир Ульянов-Ленин во время болезни в Горках.

Фотография. 1923 год

– Апанасевич, убей Дзержинского! – мычал он.

Надежда Константиновна, слыша хрипение, наклонялась над ним и спрашивала:

– Тебе не холодно?

Голова пылает, мысли мечутся в куполе черепа, а каждая, как острая заноза, ранит, царапает, кровавит мозг.

– Спасения! – кричит он непонятным бурчанием и из искривившихся губ вырывается струя пены.

Возвратившись домой, улегся он в кровать.

Издавна он страдает бессонницей…

«Как Дзержинский…» – думал Ленин с отчаянием.

Он смотрел в потолок в течение целых дней и целых ночей.

Белая плоскость расширялась, расплывалась, бежала в бесконечную даль…