Шмуэль-Йосеф Агнон - До сих пор

Едва я успел отделаться от Алтера-Липы, как мне тут же встретился знакомый торговец антиквариатом, у которого я прежде часто бывал. Он, оказывается, прослышал, что меня назначили оценщиком книг доктора Леви, и поэтому хотел бы попросить меня высказать свое мнение об этих книгах. Я перевел разговор на другую тему и постарался побыстрее распрощаться, опасаясь, что, если так пойдет и дальше, мне придется провести еще одну ночь в Лейпциге и уплатить еще за один ночлег. Но когда я вернулся в гостиницу, мне сообщили, что приходил какой-то господин и оставил для меня записку. Кто бы это мог быть? – подумал я. Вряд ли Юдл Бидер, потому что не в обычае лейпцигских христиан называть галицийского еврея «господином», тем более за глаза. И вряд ли Кениг – даже если ему сказали в буквоотливной мастерской, что я его искал, он не знает, в какой гостинице я гощу. И наверняка не доктор Миттель, потому что я ушел от него, еще не зная, в какую гостиницу пойду, а он меня не провожал и даже просил извинения за это. Кто же тогда? Может, Герхард Шиммерманн, которого послала Бригитта, услышав от сестры Бернардины, что я в Лейпциге? Но, распечатав записку, я увидел, что этот «господин» был из букинистического магазина Хирзмана – он очень хотел меня повидать, но не застал и потому просит теперь, чтобы я уважил его личным визитом. Из чего я понял, что и этот приходил ко мне исключительно из-за книг доктора Леви и хотел через меня прощупать, как обстоит это дело. Меня чрезвычайно огорчило, что обо мне распространились такие преувеличенные слухи, и я почувствовал, что все это к добру не приведет. Я побыстрее расплатился с хозяином, взял свою сумку и отправился на вокзал.

И вот я снова на огромном лейпцигском вокзале, в окружении множества поездов, куда-то уходящих и откуда-то прибывающих. Когда я направлялся к своему берлинскому составу, как раз подошел поезд на Гримму, и я подумал было, не поменять ли мне свои планы и не отправиться ли в Гримму, чтобы еще раз навестить вдову доктора Леви и убедить ее задержать продажу его книг. Бог свидетель, что я всю свою жизнь остерегался совать нос в чужие дела, особенно в дела, которые связаны с деньгами. Но в отношении книг доктора Леви я просто долгом своим считал вылезти, что называется, из кожи вон и сделать все возможное, чтобы сорвать замыслы раввина Бейриша, резника Алтера-Липы, торгаша Кицингена и моего знакомого Юдла Бидера. И не думайте, будто я имел что-нибудь против них, ведь у Юдла Бидера я в прежние времена, когда жил в Лейпциге, часто бывал. Но поди поменяй свои планы, когда на каждый свой шаг ты обязан испрашивать разрешения у полицейских властей! А поскольку разрешения ездить куда бы то ни было, кроме как из Берлина в Лейпциг и из Лейпцига в Берлин, у меня не было, то теперь я никак не мог самовольно изменить свои планы и отправиться в Гримму к вдове доктора Леви.

А посему вверил я судьбу несчастных книг в руки Провидения и сказал себе: пусть Господь, благословен будь Он, сделает с ними то, что почитает правильным, ибо я лично ничего больше сделать не могу. Я вошел в вагон своего берлинского поезда, кое-как втиснулся в плотное скопище людей и так простоял всю дорогу, весь сжавшись, то взлетая к потолку, то едва не падая вбок, соответственно велению судорожно трясущегося вагона и слитных качаний всех прочих попутчиков, каждый из которых тоже был всеми своими членами притиснут к окружающим телам.

А поезд снова мчал меня в Берлин, как и в тот день, когда я ехал с сестрой Бернардиной и ранеными Бригитты, разве что тогда меня тревожили мысли о комнате, а теперь я был свободен от этой тревоги, потому что меня уже ждала комната, и даже если ее хозяйка была малоприятной, зато ведь сама комната была приятной, и мебель в ней тоже была красивая и приятная. Не стану более распространяться о достоинствах своей комнаты и ее мебели и приумножать хулу в адрес ее хозяйки, но сама эта связь хвалы и хулы убеждает, что ради хорошей комнаты стоит порой терпеть дурную хозяйку. И я сказал самому себе в виде шутки, что если удовольствие человека складывается из трех вещей – хорошей жены, хорошего жилья и хорошей мебели, то временному жильцу, вроде меня, достаточно удостоиться даже двух из этих наград.

Все отделения вагона были забиты людьми, и воздух в нем с каждой минутой становился все зловонней. Чтобы заглушить эту вонь, я курил сигарету за сигаретой, подобно большинству других пассажиров. И, затягиваясь каждой очередной сигаретой, вспоминал того еврейского лавочника из Гриммы, который спрятал в нагрудный карман три сигары и обязался не притрагиваться к ним, пока три его сына не вернутся с войны, – вспоминал и думал: окажись он сейчас в этом прокуренном вагоне, выдержал бы он свою клятву? К тому времени, когда я прикуривал последнюю свою сигарету от последней своей спички, вдали уже начало разрастаться черное, как сажа, облако берлинского дыма.