Шмуэль-Йосеф Агнон - Вчера-позавчера

В это самое время сидел Хемдат на балконе и глядел в темноту на причудливые тени, разгуливающие между деревьями в саду. Исчезли тени вдруг, и образ старого человека возник в темноте. Продолговатое лицо и длинная борода, слившиеся в одно целое красновато-коричневого цвета, и шапка, отделанная соболем, на его голове, и одна рука прижата к сердцу, и сияние кротости и скромности исходит от него. За день до Песаха много лет тому назад оказался Хемдат в доме Ривки, своей старенькой тети, и застал ее стряхивающей пыль с картины. Взглянул на нее Хемдат и был поражен, никогда в жизни не видел он так ясно нарисованный портрет человека. Заметила это тетя и сказала ему: «Это – изображение рабби Нахмана Крохмаля [91]автора книги». А тогда еще Хемдат не знал, что люди пишут книги, так как был уверен, что книги вынимают из шкафа, как цветы, которые срывают в саду, и как вино, которое приносят из погреба. Когда он подрос, попалась ему эта книга. Прочитал он ее, и некоторые высказывания смутили его и взволновали его дух; и пробудилась его ищущая душа. Совершил он алию в Эрец Исраэль, но не встретился ему человек, чтобы поговорить с ним о рабби Нахмане Крохмале, и не попалась ему в руки книга рабби. Забыл он книгу и ее автора. Вчера зашел он к Бреннеру. Увидел его печального, сидящего у входа в свой дом. Сказал ему Бреннер: «Вспомнил я лето, которое провел в Жолкве, и вспомнил евреев Жолквы, сердечных, и немного лиричных, и немного патетичных, притягивающих сердце, как легенда, своей фантастической народностью. И среди них выделяется рабби Нахман Крохмал. Есть у меня мечта описать ряд эпизодов из жизни этого гиганта. Я хочу развернуть немного свиток жизни человека, движимого духом познания, который углубляется в исследования в духе веры и внимательно всматривается в ее свойства. Если бы нашел я подходящую форму, начал бы работу». Теперь, когда сидел Хемдат в одиночестве, вспомнился ему рабби Нахман Крохмаль. И вся наша литература, пришедшая после него, показалась ему тем же самым, что вечерняя молитва после завершающей молитвы Судного дня. Исполнилась душа Хемдата восторга, как душа любого еврея, вспоминающего великих из народа Израилева.

Очнулся Хемдат от хохота юношей и девушек. «Где я?» – спросил Хемдат себя шепотом, будто боялся, что разбудит сам себя. Наморщил лоб и всмотрелся перед собой. Показался перед ним Шибуш, город его, со старым бейт мидрашем и с водами Стрипы, медленно текущими меж лесистыми берегами. И снова перенесся он в Яффу, в квартал, в котором он живет, и раввин Яаков Гольдман [92]пришел, и они прогуливаются вместе, как прогуливался он, бывало, со старцами своего города. Не приводит раввин Яаков Гольдман ни изречений ученых и ни изречений хасидов, никогда не заглядывал он даже в «Наставника заблудших», а хасиды были в его глазах вообще материалистами, опирающимися на нечто среднее, на посредственность. Но приводит он ему прямые толкования Мишны и приводит ему свои сомнения по поводу того, распространяется ли святость Эрец на Яффу. И хотя, по его мнению, нет святости в Яффе, эти слова приносят Хемдату облегчение: не находил он в своей жизни в Яффе того, что должен еврей чувствовать, живя в Эрец Исраэль, и винил в этом себя. Когда услышал он сомнения раввина Яакова Гольдмана, успокоился: вот если бы он жил в другом городе Эрец Исраэль, то почувствовал бы святость Эрец. И снова перенесся он мысленно к своим друзьям, которые смеются над ним, что выдумал он себе некую Эрец Исраэль, которой нет в действительности. Закрыл он лицо двумя руками, чтобы спрятать его от своих друзей. Появились Шамай, и Яэль, и Соня, и Яркони, и с ними Ицхак Кумар, земляк Хемдата.

Спросила Яэль: «В темноте ты сидишь?» – «Что я отвечу ей>, – подумал Хемдат и не ответил ничего. Спросил Шамай: «А где твоя лампа?» Ответил Хемдат: «Сгорела». Сказал тот ему: «Раз так, зажги свечу». Сказал он ему: «Если – свечу, то нам нужно найти свечи, а свечей нет у меня». Сказал Шамай: «Друзья, я говорю вам, этот человек боится нарушить субботу». Сказал Яркони: «Хемдат, слышали мы про тебя, что есть у тебя вино в доме. Дай немного вина, и выпьем». Вошел Хемдат в комнату и вынес вино.

Яркони успокоился: Рая ведь не видела, как я целовал Соню. И я не обязан рассказывать ей. Начну работать, и привезу Раю, и все, что было между мною и Соней, забудется, как забылось то, что было со мной в Париже. Должен человек забывать то, что следует забыть, ведь если не так, невозможно жить. Размышляя обо всем этом, он взглянул на Ицхака: неужто правда то, что я слышал, что было что-то между Соней и Кумаром? Но Яркони не из тех людей, которые позволяют дурному настроению завладеть ими надолго. Прогнал он свою ревность и принялся размышлять о ставке, предназначенной ему, и о Рае, своей суженой, которая приедет к нему. Стало легче у него на душе, и он пожалел, что огорчил Соню. Когда он посмотрел на нее, заметил, что глаза ее устремлены на Хемдата. Какое дело мне до того, что глаза ее прикованы к Хемдату, спросил себя Яркони, наполнил себе стакан и выпил одним духом, повернув голову назад и поддерживая ее левой рукой, и восклицая: «За твое здоровье, Хемдат, за твое здоровье!» Опустошив свой стакан, повернулся он к Соне и сказал: «Если бы был для меня второй стакан, выпил бы за твое здоровье». Протянула ему Соня стакан. Взял он стакан, и поднял его перед Ицхаком, и произнес: «Твое здоровье, господин Кумар! Твое здоровье, господин Кумар!»