Эрих Мария Ремарк - Возвращение с Западного фронта (сборник)

– Что-то не нравится мне эта сигарета, Робби. Она просто невкусна.

Я засмеялся:

– Так бывает всегда, когда человек долго чего-то лишен.

– Но ведь ты и меня был долго лишен.

– Это относится только к ядам, – пояснил я. – Только к водке и куреву.

– Люди, дорогой мой, куда более страшный яд, нежели водка и табак.

Я снова рассмеялся:

– А ты, я вижу, неглупый ребенок, Пат. Соображаешь.

Она положила руки на стол и посмотрела на меня.

– В сущности, ты никогда не принимал меня всерьез, – сказала она.

– Я самого себя никогда не принимал всерьез, – ответил я.

– Но меня ведь тоже нет. Скажи правду.

– Этого я не знаю. Однако нас вдвоем я всегда принимал просто ужасно всерьез. Вот это я знаю.

Она улыбнулась. Антонио пригласил ее на танец, и они вышли на паркет. Я смотрел, как Пат танцует. Она улыбалась мне всякий раз, когда оказывалась около меня. Ее серебряные туфельки едва касались пола. В ее движениях было что-то от грациозности антилопы.

Русский опять танцевал со своей испанкой. Его крупное смуглое лицо выражало сдержанную нежность. Скрипач попытался пригласить испанку на танец, но она отрицательно покачала головой и снова пошла на площадку с русским.

Длинными костлявыми пальцами скрипач раскрошил сигарету. Вдруг мне стало его жаль, и я предложил ему другую сигарету. Он отказался.

– Я должен беречь себя, – сказал он срывающимся голосом.

Я кивнул.

– А вот этот, – продолжал он и, хихикнув, указал на русского, – каждый день выкуривает по пятьдесят штук.

– Что ж, один ведет себя так, а другой наоборот, – ответил я.

– Пусть она сейчас не хочет танцевать со мной. Все равно будет моей.

– Кто будет вашей?

– Рита. – Он придвинулся поближе. – У нас с ней были хорошие отношения. Мы вместе выступали. А потом приехал этот русский и своими пышными тирадами увел ее у меня из-под носа. Но ничего – я заполучу ее.

– Для этого вам придется очень постараться, – сказал я. Он мне определенно не нравился.

Скрипач глуповато расхохотался:

– Это мне-то стараться? Наивный вы ангелочек! Не стараться мне нужно, а просто ждать.

– Что ж, тогда просто ждите.

– По пятьдесят сигарет, – продолжал он. – Каждый день. Вчера я видел его рентгеновский снимок. Живого места нет – каверна на каверне. Конец! – Он снова расхохотался. – Сперва мы с ним шли вровень. Его рентгеновские снимки можно было принять за мои и наоборот. Посмотрели бы вы, какая теперь разница! Вдобавок я прибавил два фунта. Нет, уважаемый, мне нужно только беречь себя и ждать. Я уже предвкушаю его следующий снимок. Сестра мне всегда показывает. Понимаете? Он исчезнет, и настанет мой черед.

– Что ж, и это способ, – сказал я.

– «И это способ»! – передразнил он меня. – Это единственный способ, птенец вы желторотый! Если бы я активно попытался встать ему поперек пути, то потом она на меня и смотреть не захотела бы. Так что… мотайте на ус, приготовишка… Надо вести себя дружелюбно и спокойно… Надо уметь ждать…

В зале становилось душно. Пат закашлялась. Я заметил, что при этом она боязливо покосилась на меня, и притворился, будто ничего не услышал.

Старуха в жемчугах, погруженная в собственные мысли, сидела не шевелясь и время от времени неожиданно разражалась громким хохотом. Потом снова успокаивалась и застывала в неподвижности. Размалеванная маска смерти ссорилась со своим жиголо. Русский курил сигарету за сигаретой. Скрипач услужливо подавал ему огонь. Какая-то девушка внезапно судорожно поперхнулась, поднесла ко рту носовой платок, заглянула в него и побледнела.

Я смотрел в зал. В нем были расставлены столики для спортсменов, для местных жителей, для французов, англичан и голландцев, чей язык с его характерными растянутыми слогами почему-то вызывал у меня представление о лугах, о море… И среди всей этой пестроты пристроилась небольшая колония болезни и смерти. Ее лихорадило, и она была прекрасна в своей обреченности.

«Луга и море. – Я посмотрел на Пат. – Луга и море – пена прибоя – песок – заплывы – о, любимый и такой знакомый лоб! – подумал я. – Любимые мои руки! Любимая жизнь, которую я могу только любить, но спасти не умею…»

Я поднялся и вышел на воздух. От тревоги и бессилия я покрылся испариной. Я медленно побрел по дороге. Холод пронизывал меня, а от порывов ветра, вырывавшихся из-за домов, моя кожа покрылась пупырышками. Я сжал кулаки и, охваченный каким-то буйным чувством, в котором смешались ярость, бешенство и неизбывная боль, долго смотрел на суровые белые горы.