Эрих Мария Ремарк - Возвращение с Западного фронта (сборник)

– Пойдем, – сказал я Пат и крепко взял ее под руку. Молча мы прошли по деревенской улице. В ближайшей кондитерской я купил коробку конфет.

– Жареный миндаль, – сказал я и протянул ей покупку. – Кажется, ты любишь.

– Робби… – сказала Пат, и ее губы задрожали.

– Погоди еще минутку, – ответил я и быстро направился к расположенному рядом цветочному магазину. Немного успокоившись, я вышел оттуда с розами.

– Робби… – снова сказала Пат.

Я довольно жалко улыбнулся:

– На старости лет из меня получится истинный кавалер, тебе не кажется, Пат?

Я не понимал, что на нас вдруг нашло. Вероятно, подействовала атмосфера идиотских проводов на вокзале. Словно на нас легла какая-то свинцовая тень, словно задул ветер, сметающий все, что с таким трудом стремишься удержать. Вдруг мы оказались не более чем двумя заблудившимися детьми, которые не знают, как им быть, и очень стараются вести себя мужественно.

– Давай выпьем что-нибудь, – сказал я.

Она кивнула. Мы зашли в первое попавшееся кафе и сели за пустой столик у окна.

– Что тебе заказать, Пат?

– Рому, – сказала она и посмотрела на меня.

– Рому, – повторил я и нашарил под столом ее руку. Она крепко прижала свою ладонь к моей.

Принесли ром. Это был «Баккарди» с лимоном.

– За тебя, старый мой дружок! – сказала Пат и подняла рюмку.

– За тебя, мой старый добрый дружище! – сказал я.

Мы посидели еще немного.

– Иной раз все как-то очень странно, верно? – сказала Пат.

– Да, сперва странно. А потом проходит.

Она кивнула. Тесно прижавшись друг к другу, мы пошли дальше. От лошадей, запряженных в сани, шел пар. Навстречу нам двигались загорелые лыжники и хоккеисты в красно-белых свитерах. Жизнь бурлила.

– Как ты себя чувствуешь, Пат? – спросил я.

– Хорошо, Робби.

– Нас с тобой ничто не одолеет, правда?

– Правда, дорогой. – Она прижала мою руку к себе.

Улица опустела. Над заснеженными горами раскинулся розовый полог заката.

– Пат, – сказал я, – ты еще не знаешь, что мы располагаем кучей денег – Кестер прислал.

Она остановилась.

– Так это же здорово, Робби! Значит, мы еще сможем как следует кутнуть?

– Запросто, – сказал я. – Сколько душе будет угодно.

– Тогда пойдем в субботу в курзал. Там состоится последний большой бал года.

– Но ведь тебе не разрешают выходить по вечерам.

– Это запрещено почти всем, однако все преспокойно выходят.

На моем лице отразилось опасение.

– Робби, – сказала Пат, – когда тебя здесь не было, я строго соблюдала все, что мне предписывалось. От перепуга стала совсем паинькой. Но все оказалось впустую. Мне стало хуже. Не перебивай меня – заранее знаю, что ты скажешь. И также знаю, что поставлено на карту. Но в оставшееся мне время, когда ты рядом, разреши мне делать все, что я захочу.

Пурпуровый свет заката окрасил ее лицо. Глаза смотрели серьезно, спокойно и очень нежно. О чем мы говорим? – подумал я и почувствовал сухость во рту. Разве можно вот так стоять и говорить о том, что никогда не должно, не смеет произойти! А ведь именно Пат произносит все эти слова, произносит их невозмутимо, беспечально, словно ничего уже поделать нельзя, словно нет хотя бы самого крохотного остатка обманчивой надежды. Вот рядом со мной стоит Пат, почти ребенок, которого я обязан оберегать. И вдруг она сама отходит от меня далеко-далеко, породнившись с тем безымянным, что таится за гранью бытия, и покорившись ему.

– Очень прошу, пожалуйста, не говори так, – пробормотал я наконец. – Я просто подумал, не посоветоваться ли нам сначала с врачом.

– Ни с кем мы с тобой советоваться не будем, ни с кем! – Она вскинула свою красивую маленькую головку. На меня смотрели любимые глаза. – Больше ничего не хочу знать. Хочу только одного – быть счастливой.

Вечером в коридорах санатория слышались шушуканье, беготня. Пришел Антонио и вручил Пат приглашение на вечеринку, которую устраивал у себя в комнате какой-то русский.

– А разве я могу так просто, за здорово живешь, пойти с тобой? – спросил я.

– Это здесь-то! Конечно, можешь.

– Здесь можно делать многое, чего вообще делать нельзя, – сказал Антонио.

Русский оказался смуглолицым пожилым человеком. Он занимал две комнаты, устланные множеством ковров. На комоде стояли бутылки с водкой. В комнатах, освещенных только свечами, был полумрак. Среди гостей выделялась очень красивая молодая испанка. Выяснилось, что празднуется ее день рождения. От мерцания свечей создавалось какое-то особенное настроение. Сумрачные комнаты, где собралось некое братство людей, объединенных общей судьбой, чем-то напоминали мне фронтовой блиндаж.