Эрих Мария Ремарк - Возвращение с Западного фронта (сборник)

Я спрятал письмо и небольшой пакет с ампулами морфия. В растерянности я еще немного постоял перед почтовым окошком. Охотнее всего я бы тут же отправил деньги обратно, но сделать этого не мог – они были нам абсолютно необходимы. Я разгладил кредитки и положил их в карман. Затем я вышел. «Черт возьми, – подумал я, – теперь я буду обходить каждый автомобиль стороной». На машины мы вообще смотрели как на друзей, но «Карл» значил для нас гораздо больше. Он был нам настоящим товарищем – этот «призрак шоссейных дорог». Нам надо было быть вместе. «Карлу» и Кестеру, «Карлу» и Ленцу, «Карлу» и Пат… Яростно и беспомощно я стучал ботинками о ступеньку, сбивая с них снег. Ленца убили. «Карл» ушел. А Пат? Невидящими глазами я уставился в небо, в это серое и бескрайнее небо какого-то безумного бога, который ради собственной забавы выдумал жизнь и умирание.

Во второй половине дня ветер переменился. Небо прояснилось, воздух стал холодней, и к вечеру Пат почувствовала себя лучше. Утром ей позволили встать, а через несколько дней, когда уезжал Рот – тот самый, который исцелился, – она вместе со всеми отправилась провожать его на вокзал.

Проводы Рота оказались очень многолюдными. Уж так здесь повелось, если кто уезжал домой. Но сам Рот не веселился. Ему как-то по-особенному не повезло. Двумя годами раньше он посетил знаменитого профессора, который на вопрос Рота, сколько ему осталось жить, заявил, что, мол, не более двух лет, да и то при строжайшем соблюдении режима. Из предосторожности Рот проконсультировался еще у одного врача, попросив его быть с ним предельно правдивым и откровенным. Тот приговорил пациента к еще меньшему сроку дожития. Тогда Рот взял все свои деньги, распределил их на два года и, не обращая никакого внимания на свою болезнь, начал прожигать остаток жизни как только мог. Наконец у него открылось тяжелое кровохарканье и его доставили в санаторий. Однако здесь вместо того, чтобы умереть, он неудержимо пошел на поправку. По прибытии в санаторий он весил девяносто фунтов, теперь же – целых сто пятьдесят и вообще был в таком состоянии, что его вполне можно было отпустить «вниз»… Но деньги его кончились.

– Что же мне сейчас делать внизу? – спросил он меня и почесал свой череп, поросший жиденьким рыжим волосом. – Вы ведь недавно оттуда. Что там сейчас?

– Там многое изменилось, – ответил я, глядя на его круглое, упитанное лицо с бесцветными ресницами. Осужденный двумя специалистами на смерть, этот человек все-таки выздоровел. В остальном он меня нисколько не интересовал.

– Придется подыскать себе какую-то работу, – сказал он. – Как там в этом отношении?

Я пожал плечами. Стоило ли объяснять ему, что, вероятнее всего, он ничего не найдет. Он и сам достаточно скоро это поймет.

– Есть у вас связи, друзья или что-нибудь в этом роде?

– Друзья… сами небось знаете… – Он иронически улыбнулся. – Когда у тебя вдруг кончаются деньги, они отскакивают от тебя, как блохи от мертвой собаки.

– Тогда вам будет трудно.

Он наморщил лоб.

– Понятия не имею, чем это все кончится. Осталось у меня всего несколько сотен марок. А если в последнее время я чему и научился, то только одному – расшвыривать деньги. Видимо, мой профессор и в самом деле был прав, но в другом смысле: именно через два отпущенных мне года я действительно сыграю в ящик… но при помощи пули.

И тут меня вдруг охватило какое-то бессмысленное бешенство против этого дурацкого болтуна. Неужто он так и не уразумел, что такое жизнь? Впереди меня шли Пат и Антонио. Я смотрел на ее тоненькую от болезни шею, я понимал, как ей хочется жить, и в эту минуту готов был убить Рота, если бы это могло спасти Пат.

Поезд ушел. Рот махал шляпой. Провожающие выкрикивали ему вдогонку пожелания всевозможных благ и смеялись. Какая-то девушка, спотыкаясь, бежала по перрону и срывающимся высоким голосом вопила: «До свидания! До свидания!» Потом она вернулась и разразилась слезами. Остальные вроде бы смутились.

– Эй! – крикнул Антонио. – За плач на вокзале штраф! Старый закон нашего санатория! Штраф в фонд следующего праздника!

Величественно он протянул ей открытую ладонь. Все захохотали. Девушка улыбнулась сквозь слезы, стекавшие по ее жалкому востроносому лицу, и достала из кармана пальто обшарпанный кошелек. Мне стало совсем плохо от всех этих лиц вокруг меня, от этого наигранного смеха, от этого судорожно-мучительного, деланного веселья, от всех этих гримас…