Эрих Мария Ремарк - Возвращение с Западного фронта (сборник)

– Но и обновлять тоже, – сказала Пат.

– В этом обновлении я тоже не вижу смысла, – возразил я. – От него жизнь лучше не стала. По сей день.

– Нет, дорогой, – сказала Пат. – У нас с тобой все вполне удалось. Лучше и не придумаешь. Жаль только, что длилось это так недолго. Слишком недолго.

Несколько дней спустя я почувствовал колотье в груди и начал кашлять. Как-то, проходя по коридору, главный врач услышал мой кашель и заглянул ко мне.

– Пойдемте-ка со мной в кабинет.

– Да у меня все в порядке, – сказал я.

– Не о вас речь, – ответил он. – С таким кашлем вам нельзя сидеть у фрейлейн Хольман. Немедленно идемте.

Войдя в его кабинет, я с каким-то странным чувством удовлетворения снял с себя рубашку. Здесь, в Альпах, настоящее здоровье казалось мне какой-то почти неправомерной привилегией: я чувствовал себя чем-то вроде афериста или дезертира.

Главный врач недоуменно посмотрел на меня и наморщил лоб.

– Похоже, что вы еще и рады этому, – сказал он.

Затем он тщательно выслушал меня. Я разглядывал различные блестящие инструменты на стенах и в зависимости от его требований дышал то медленно и глубоко, то быстро и коротко. При этом я снова ощущал покалывание и был очень доволен, что мои преимущества перед Пат несколько сократились.

– Вы простужены, – сказал главный врач. – Полежите день-другой в постели или по крайней мере не покидайте своей комнаты. К фрейлейн Хольман не заходите – и не ради вас, а ради нее.

– А переговариваться с ней через дверь можно? – спросил я. – Или через балкон?

– С балкона можно, но только считанные минуты. Да и через дверь тоже, если будете как следует полоскать горло. Помимо простуды, у вас от курения еще и катар дыхательных путей.

– А легкие? – Почему-то я ожидал, что хоть в них окажется что-нибудь не в порядке. Тогда я чувствовал бы себя лучше перед Пат.

– Из ваших двух легких можно выкроить целых шесть, – заявил главный врач. – Давно уже мне не встречался такой здоровый человек, как вы. Только вот печень у вас уплотнена. Видимо, много пьете.

Он мне что-то прописал, и я ушел к себе.

– Робби, что он тебе сказал? – спросила меня Пат из своей комнаты.

– Временно запретил посещать тебя, – ответил я, стоя у двери. – Даже строго запретил. Существует опасность заражения.

– Вот видишь! – испуганно сказала она. – Я уже давно толкую тебе от этом.

– Да нет же, Пат! Это тебе грозит заражение, а не мне.

– Перестань болтать чушь, – сказала она. – Расскажи мне точно, что с тобой случилось.

– Я и так сказал тебе точно. Сестра… – Я сделал знак постовой сестре, которая как раз принесла мне лекарства. – Скажите фрейлейн Хольман, кто из нас более опасен для окружающих?

– Вы, господин Локамп, – объяснила сестра. – Он не должен к вам входить, а то еще заразитесь от него.

Пат с недоверием посмотрела на сестру, потом перевела взгляд на меня. Я показал ей через дверь лекарства. Поняв, что все правильно, она рассмеялась; она смеялась все громче, смех перешел в хохот, на ее глазах появились слезы, и тут начался приступ мучительного кашля. Сестра бросилась к ней на помощь.

– Господи, – прошептала Пат, – дорогой мой, это, ей-богу, ужасно смешно. И какой у тебя гордый вид!

Весь вечер она была весела. Конечно, я не оставил ее одну. Надев плотное пальто и обмотав шею шарфом, я просидел до полуночи на балконе. В ногах у меня стояла бутылка коньяка, в одной руке я держал сигару, в другой – рюмку и рассказывал Пат всевозможные события из моей жизни. Время от времени меня прерывал, а заодно и вдохновлял ее тихий, словно птичий, смех, и я усердно врал, врал сколько мог – лишь бы ее лицо озарялось улыбкой. Я был счастлив от своего лающего кашля, я выдул всю бутылку и наутро был здоров.

И снова задул фен. Ветер бился в окна, низко нависли тучи, по ночам слышался грохот низвергающегося с гор талого снега, а перевозбужденные больные, не смыкая глаз, все время настороженно прислушивались. На защищенных склонах начали расцветать крокусы, а на дороге среди саней появились первые повозки на высоких колесах.

Пат все больше слабела и уже не могла вставать с постели. Ночью у нее часто были приступы удушья. Тогда от смертельного страха ее лицо становилось серым, и я держал ее за влажные бессильные руки.

– Лишь бы пережить этот час! – хрипела она. – Только один этот час! Самое время умирания…

Особенно она страшилась последнего часа между ночью и утром. Почему-то ей казалось, что под конец ночи тайный ток жизненных сил замедляется, почти совсем угасает. В этот час, которого она боялась больше всего, ей не хотелось быть одной. В остальное время она держалась так мужественно, что, опасаясь выдать свое волнение, я часто стискивал зубы.