Эрих Мария Ремарк - Возвращение с Западного фронта (сборник)

Она посмотрела на меня.

– Пат, – сказал я. – Есть еще третий вариант. Когда уляжется фен, все пойдет на лад, и мы уедем отсюда.

Она продолжала пристально смотреть на меня.

– А за тебя, Робби, я просто боюсь. Тебе все намного труднее, чем мне.

– Больше мы об этом говорить не будем, – сказал я.

– Я сказала это только для того, чтобы ты не думал, будто мне грустно, – ответила она.

– А я и не думаю, что тебе грустно, – сказал я.

Она положила руку мне на плечо.

– Не послушать ли нам еще раз цыган?

– Тебе хочется?

– Да, дорогой.

Я снова включил приемник, и заиграла – сначала тихо, а потом все полнозвучнее – скрипка, а затем и флейта. Им аккомпанировали цимбалы.

– Прекрасно! – сказала Пат. – Как ветер. Как ветер, который куда-то уносит тебя.

Это был вечерний концерт, передаваемый из ресторана в каком-то из парков Будапешта. Сквозь рокот музыки порой слышались голоса посетителей. Внезапно раздавался чей-то радостный и громкий возглас. И можно было себе представить, что на острове Маргариты, прямо посреди Дуная, каштаны оделись в свежую листву, а от ветра, поднятого скрипками, на далекой луне что-то замерцало и задвигалось. И быть может, там, в Будапеште, дул теплый ветерок, и люди сидели под открытым небом, и перед ними стояли бокалы с желтоватым венгерским вином, и кельнеры в белых кителях сновали туда и сюда, и цыгане играли, а потом, вконец устав, все пошли сквозь зеленый весенний рассвет домой… А передо мной лежала улыбающаяся Пат, которой, я знал, уже никогда не выйти из этой комнаты, никогда не встать с этой постели.

Потом все вдруг пошло очень быстро. Плоть любимого лица стала таять на глазах – выступили скулы, виски слились со лбом. Тонкие руки сделались совсем детскими, из-под кожи выперли ребра, жар снова и снова сотрясал иссохшее тело. Сестра приносила кислородные подушки, а врач приходил каждый час.

Как-то вечером температура по внезапной причине резко снизилась. Пат очнулась и долго смотрела на меня.

– Дай мне зеркало, – прошептала она.

– Зачем тебе зеркало? – сказал я. – Лучше отдохни, Пат. По-моему, ты начала выздоравливать. Температуры уже почти нет.

– И все-таки, – прошептала она растрескавшимся, словно спаленным голосом, – все-таки дай мне зеркало.

Я обошел вокруг ее кровати, взял зеркало и уронил его. Оно разбилось.

– Прости мне эту неловкость, – сказал я. – Выпало из руки – и сразу на тысячу осколков. Ведь надо же…

– В моей сумочке есть другое. Достань его, Робби.

То было совсем маленькое зеркальце из хромированного никеля. Я провел по нему рукой, чтобы оно хоть немного замутнилось, и дал его Пат. Старательно протерев зеркальце до блеска, она долго и напряженно вглядывалась в него.

– Ты должен уехать, дорогой, – наконец прошептала она.

– Это зачем же? Разлюбила ты меня, что ли?

– Ты не должен больше смотреть на меня. Это уже не я.

Я взял у нее зеркальце.

– Эта металлическая ерунда ни черта не стоит. Ты только посмотри, как я в нем выгляжу. Бледный, худой. А я, между прочим, еще загорелый и крепкий. Не зеркало – стиральная дощечка.

– Пусть у тебя останется другое воспоминание обо мне, – прошептала она. – Уезжай, дорогой. Я как-нибудь справлюсь сама.

Я ее успокоил. Она еще раз потребовала зеркальце и сумочку. Затем стала пудриться – жалкое, истощенное лицо, потрескавшиеся губы, запавшие коричневые подглазья.

– Я только чуть-чуть, дорогой, – сказала она, пытаясь улыбнуться. – Только бы ты не видел меня такой уродливой.

– Можешь делать все, что тебе угодно, – сказал я, – но никогда ты не будешь уродливой. Для меня ты самая прекрасная из всех женщин.

Я отнял у нее зеркальце и пудреницу и осторожно положил ей ладони под голову. Через минуту она беспокойно зашевелилась.

– Что такое, Пат? – спросил я.

– Они тикают… слишком громко… – прошептала она.

– Что? Часы?

Она кивнула:

– Прямо гремят.

Я снял часы с запястья.

Пат со страхом посмотрела на секундную стрелку:

– Убери их…

С маху я швырнул часы об стенку.

– Вот так, теперь они уже не тикают. Теперь время остановилось. Мы разорвали его на самой середине. Остались только мы с тобой, только мы вдвоем, ты и я – и никого больше.

Она посмотрела на меня удивительно большими глазами.

– Дорогой… – прошептала она.

Я не мог выдержать ее взгляда. Он шел откуда-то издалека, он пронизывал меня и неизвестно куда был направлен.

– Дружище, – бормотал я. – Мой родной, мужественный, давний мой дружище…