Орхан Памук - Дом тишины

Стоп! Я, оказывается, дошел до пирса! Напрасное воодушевление – я обманываю самого себя! Я знаю, что я втайне люблю и в глубине души скучаю по всему, что считаю безжизненным и заурядным, и, хотя я пытаюсь убедить себя в том, что все это мне противно, я сам являюсь частью всего этого. Иногда я убеждаю себя, что хотел бы жить на двести лет раньше или позже, но это ложь – я знаю, что обожаю даже это отвратительное опьянение. Я обожаю газированную воду и рекламу мыла, стиральные машины и маргарин. Век, в который я живу, надел на меня очки, в которых все выглядит искаженным, я чувствую, что не могу разглядеть реальность, но, черт побери, мне нравится то, что я вижу!

Какой-то катер медленно приближается к пирсу, чтобы укрыться от южного ветра, и неторопливо покачивается на небольших волнах. Он и не подозревает о существовании подсознания, что качает его и заставляет двигаться, – счастливый катер! Я зашагал в сторону кофейни. Толпа. Ветер вздымает края скатертей на уличных столиках, но пластмассовые зажимы удерживают их на месте, чтобы мамы, папы и дети могли спокойно пить свой чай и газировку. На катере с трудом опускают парус – ему полюбился ветер. Белая ткань дрожит, опускаясь вниз, словно пойманный голубь, беспомощно бьющий крыльями, но тщетно: наконец парус спущен. Что будет, если я перестану играть в игру «что такое история»? Пойду почитаю свою тетрадь, просто отвлекусь архивными воспоминаниями. А если сесть и выпить чаю? Свободных столиков нет. Я подошел к окну и заглянул внутрь кофейни. Там сидят картежники, играют в карты, но есть свободные столы. Реджеп ходит сюда! Картежники смотрят на карты, потом кладут их на стол, словно устали от игры и отдыхают. Один из них собрал карты, тасует. Я смотрел, как он тасует, рассеянно глядя по сторонам, и вдруг мне стало все ясно, и я заволновался. Да-да! Все может решить колода карт!

Я возвращаюсь домой и продолжаю размышлять.

Я напишу обо всех преступлениях, убийствах и воровстве, войнах и крестьянах, пашах и мошенниках, обо всех этих фактах, что спят в тишине архива, по отдельности, на бумажках размером с карту. А потом я перетасую эту ужасную колоду из сотен, нет, миллионов событий, как колоду обычных карт; конечно, это будет очень трудно сделать, нужны будут специальные машины, барабаны, как в лотерее, которую обычно разыгрывают в присутствии нотариуса и свидетелей. И вручу все это моему читателю! Вот, скажу я ему, пожалуйста, молодой читатель, вот история и жизнь, читайте, как вам заблагорассудится: ничто ни с чем не связано, нет ни начала, ни конца, ни лица, ни спины, ни причины, ни результата. Все просто существует, и все, что есть, живет внутри этого, но никакой истории, что связала бы все это в единое целое, нет. Хотите – сами выдумайте такую историю. И тогда молодой читатель грустно спросит: «Как же так, истории не существует? Совсем не существует?» И тогда я признаю его правоту и скажу: «Я вас, конечно же, понимаю, вы молоды; вам необходима история, которая бы все объясняла – ради общепринятых принципов и устоев, чтобы жить спокойно и верить в жизнь, полагая, что можно взяться за один кончик одного события и вытянуть на себя весь мир, любое место; иначе в таком возрасте можно сойти с ума; вы правы», – скажу я и торопливо напишу сверху слово

словно засунув джокера в колоду из миллионов карт, и начну впихивать под это слово карты, на которых и будет написан сам рассказ. Молодой читатель опять спросит: «Хорошо, но что все это значит? К чему все это приведет? Что нужно делать? Во что нужно верить? Что верно, а что – нет? Что нужно делать в жизни? Что такое жизнь? С чего надо начинать? В чем суть всего? Какой из этого вывод? Что мне делать? Что мне делать? Что мне делать?» Черт возьми! Мне стало очень тоскливо. Я иду обратно…

Я проходил мимо пляжа, и в этот момент из-за туч внезапно выглянуло солнце, и копошащаяся человеческая масса, покрывавшая песок, мгновенно потеряла смысл своего существования. Я попытался представить, что они лежат не на песке, а на леднике и хотят не загорать, а согреть ледник, как курицы свои яйца. Но я знаю: эти усилия нужны для того, чтобы я порвал цепь причин и освободился от движущей силы необходимости, привязанной к привычным нам устоям. Если то, на чем лежат эти люди, не песок, а лед, то я не виновен, а свободен и могу делать все, что захочу. И все может произойти. Я пошел дальше.

Вышло солнце, я зашел в бакалею, попросил три бутылки пива. Пока мальчишка-продавец складывал их мне в бумажный пакет, я почему-то попытался вообразить, что низкорослый, уродливый старик с большим ртом похож на Эдварда Дж. Робинсона. И, удивительно, оказалось – он на него похож. Даже не верилось – такой же острый нос, мелкие зубы и бородавка на щеке. Но есть усы, и голова лысая. Вот безнадежная социология слаборазвитой страны – чем отличается конкретный социальный экземпляр, плохая копия оригинала, которую мы видим в данный момент, от самого оригинала? Лысой головой, усами, демократией и промышленностью. Я сталкиваюсь с фальшивым Эдвардом Дж. Робинсоном взглядом. Представить, что он вдруг начнет изливать душу: господин, вы знаете, как мне трудно жить, будучи неудачной копией другого человека! Моя жена и дети все время смотрят на настоящего Робинсона, а потом упрекают меня тем, что есть у меня, но нет у него, и считают это моим недостатком. Разве быть непохожим на него – вина, скажите ради Аллаха! Разве нельзя оставаться самим собой? А если бы тот человек не был знаменитым актером, то какой бы недостаток они тогда во мне нашли? Тогда бы они нашли другой пример, критиковали бы тебя за то, что ты на него похож, подумал я. Вы правы, господин! Вы социолог или профессор? Нет, доцент! Старый Робинсон взял свою брынзу и медленно вышел из магазина. Я тоже взял бутылки, возвращаюсь домой и думаю, что с меня уже хватит. Изрядно усилившийся ветер впустую трепал развешенные по балконам на бельевых веревках купальники, бессмысленно стучал какой-то оконной рамой.