Орхан Памук - Дом тишины

– О чем вы думаете, Бабушка? Вы хорошо себя чувствуете?

Еврей приехал еще раз, и я достала из шкатулки бриллиантовое кольцо. А когда я отдала ему изумрудное кольцо, доставшееся мне от бабушки, шел снег, и еврей рассказал, что шел от вокзала в метель пешком, что на него напали волки и он защищался своей сумкой. Я понимала, что он рассказывает это, чтобы купить кольцо за полцены. Когда он приехал опять, стояла весна. Мой Доан довел меня до слез, объявив, что вместо университета будет изучать политику в Высшей школе гражданских чиновников. Шесть месяцев спустя еврей приехал вновь, и тогда был продан рубиновый гарнитур – серьги и колье. Тогда Селяхаттин еще не ездил в Гебзе регистрировать свою фамилию. Шесть месяцев спустя он поехал туда, но сказал, что поругался с инспектором по регистрации населения. Он с гордостью протянул мне свидетельство о регистрации, и, увидев его фамилию, я поняла, что над ним посмеялись. Мне стало противно и жутко при мысли о том, что однажды и на моей могиле будет написано такое отвратительное имя. Спустя год, зимой, еврей приехал еще раз, чтобы забрать мои бриллиантовые сережки и кольцо в форме розы, а летом того года я втайне от Селяхаттина отдала моему Доану розовый жемчуг, потому что он бродил по дому грустный, и сказала ему, чтобы он продал жемчуг в Стамбуле и поразвлекся. Развлекаться он не стал; наверное, винить во всем меня оказалось для него проще. Вместо этого он поехал и разыскал этих ублюдков, мать которых уже к этому времени умерла в деревне, привез их и поселил у нас дома.

– О чем ты думаешь, Бабушка? Опять о них?

В следующий приезд еврея Селяхаттин понял, что шкатулка пустеет: забирая у меня рубиновую булавку в виде месяца со звездами, он говорил, что скоро закончит энциклопедию; теперь он целыми днями ходил пьяный. Я не выходила из своей комнаты и знала, что из-за его пьянства моя булавка, а спустя два года и моя топазовая брошь уйдут за полцены; но тратить меньше на книги он не стал. Когда Селяхаттин, которым уже окончательно завладел шайтан, позвал еврея еще раз, опять началась война. Еврей приходил еще два раза: в первый я отдала ему рубиновую булавку с месяцем и звездами, а во второй бриллиантовую – «дай бог, и это продам». Так Селяхаттин сам продал собственную честь и вскоре после этого умер, как раз когда сделал, по его словам, свое самое великое и невероятное открытие и размышлял, не позвать ли опять еврея. А когда мой бедный наивный Доан забрал у меня два последних кольца с цельными бриллиантами – единственное, что мне удалось сохранить, – чтобы отдать ублюдкам, которых он привез из деревни обратно, моя шкатулка наконец опустела. Сейчас она стоит в шкафу совсем пустая.

– Бабушка, скажите, о чем вы думаете?

– Ни о чем, – с безразличием ответила я. – Я не думаю ни о чем!

Когда весь день ходишь по улицам, возвращение вечером домой напоминает возвращение в школу после летних каникул. Я сидел до закрытия кофейни и, когда все наши начали постепенно расходиться по домам, стал ждать, что, может быть, появится кто-то, кто решит сегодня вечером что-нибудь устроить. Но они не собирались делать ничего, кроме как обзывать меня шакалом.

– Хасан, дружок, давай, хватит уже шакальничать, иди домой и займись математикой.

Я иду, поднимаюсь на холм, не смотрю ни на кого – ведь я люблю темноту; безмолвная темнота, слышно только пение цикад, я слушаю их и вижу во тьме свое будущее: путешествия в дальние страны, кровавые войны, треск пулемета, радость битв, исторические фильмы с гребцами на галерах, плети, заставляющие смолкнуть отвратительный ропот грешников, выстроившиеся войска, фабрики и проституток. Мне стало стыдно, я испугался себя. Я стану великим человеком. Подъем в гору закончился.

Но тут сердце мое екнуло: в нашем доме горит свет! Я остановился и стал смотреть: наш дом, где светит лампа, – как могила. В окнах никакого движения. Я подошел ближе: мамы не видно – наверное, легла спать, а отец вытянулся на тахте и тоже заснул, ожидая меня; пусть ждет – я тихонько влезу в окно своей комнаты и лягу спать. Подошел поближе – вижу: окно моей комнаты закрыто. Ладно! Я подошел и стал громко стучать в другое окно, отец проснулся. Вместо того чтобы пойти открыть дверь, он открыл окно.

– Где ты был? – закричал он.

Я ничего не ответил, слушая пение цикад. Мы немного помолчали.

– Ну давай, давай входи! – крикнул отец. – Чего стоишь?

Я влез в окно. Он стоял и строго смотрел на меня. Потом опять завел волынку: сынок, почему ты не учишься, сынок, что ты делаешь целыми днями на улице, ну и в таком духе. Внезапно я подумал: мама, что у нас общего с этим нытиком? Вот пойду сейчас к маме, разбужу ее и так ей и скажу, и мы уедем из этого дома. Но тут я подумал, как расстроится отец, если мы уедем, и мне стало грустно. Да, я ведь тоже виноват, весь день гулял на улице, но не беспокойся, папа, увидишь, как я завтра буду заниматься. Если я скажу ему это, он не поверит мне. Наконец он замолчал и сердито, но грустно посмотрел на меня. Я сразу ушел к себе в комнату, сел за стол – пусть видит, что я занимаюсь математикой. Не расстраивайся из-за меня, ладно, папа? Я даже дверь закрыл. У меня горит свет, его видно из-под двери, ты увидишь его, папа, – значит, я занимаюсь. Отец все еще что-то говорил сам себе.