Владислав Броневский - Два голоса, или поминовение

Нет и нет! Не братья Вашингтона
обрастали жиром миллионов.

Не достойна Твена или Фаста
эта обесчещенная каста:

по её вине поля горели,
на позор истории, в Корее,

как в издёвку, всякий раз торговля
нефтью оборачивалась кровью.

Не народ свои авиабазы
разбросал по миру как заразу.

Но на месте подлости безликой
новая Америка возникнет,

и не будет уголка на карте
мира для разбойников Маккарти,

на глазах трудящегося класса
возродится единенья раса

благородных новых поколений,
словно тех двоих казнённых тени.

Я б хотел, чтоб звезда ранняя
сыграла мне ораторию,
чтоб небесной музыки манна

кормила меня – историей.
Стихи не обязаны быть логичны,
они должны быть прекрасны...
Давайте поплачем, похнычем,
можно и постонать нам.

Я хочу петь, петь, петь —
всего себя вопреки соловьям
раздать,
ни дать, ни не дать не уметь —
плыть в никуда.

Я не ведал, что радость рядом —
тронуть рукою,
я не знал, что довольно взгляда —
прекрасное предо мною,

что внезапно так может случиться:
вспышка молнии —
и ничего не надо, пусть длится
жизнь, чудесами полная,

что смогу влюбиться так страстно,
хоть на излёте жизнь,
и что может всё оборваться —
вспышкой молнии, прянувшей ввысь.

Кабы я был луной,
расстался бы с жизнью хмельной,
светил бы постоянно —
и трезвым, и пьяным,
пьяным – во всю силу,
трезвым – вполсветила.

Говорят, что звоню я нередко
в неподходящую пору.
Ну, а если моя соседка —
смерть? А что, если скоро?

Груз этих дней бесконечных
сбросить бы можно было...
Так нет же! И день изувечен,
и все, что видишь, не мило.

Окно бы открыть? Не нужно,
не стоит и не поможет...
Крик пьяниц... Голос недужный...
Ничто не поможет... А все же?

И снова бегу к телефону,
прошу любви и прощенья.
Не хочу утонуть я, как тонут
потерпевшие кораблекрушенье.

Цветов увядшая груда.
Одиночество. Иней на стёклах.
Дорогая! Я больше не буду...
Скажи, что любовь не поблёкла.

Дохнуло! Повеяло!
Снова штора? Обманка?
Неужели ещё слишком мало?
Ты... Анка?

Знаю, это сентябрь, месяц жестокий,
когда гаснут цветы и кусты, затихает звон
последних подсолнухов
и от меня убегает сон.

Знаю, знаю, тот ветер —
моя бездомность;
вихрь пронесется по свету —
обо мне и не вспомнят.

Чего теперь он хочет от меня,
мир, что тонул во мраке век от века,
что хочет он сегодня от огня
неустрашимой жизни человека?

Над миром прочной власти мы хотим.
И тут ничем не можем поступиться.
Пусть атом всем могуществом своим
раздвинет мира нашего границы.