Владислав Броневский - Два голоса, или поминовение

Мое несчастье? – не Освенцим, нет
(его во всем виним):
я счастье, что дано в награду мне,
раздал другим.

Прежде:
космы до плеч
и – «Муза, явись к поэту!..»
А я
включаю приемник,
развертываю газету.
Корабль
в Средиземное море
бурливую пену тянет.
Грозящим тебе и мне
оружием он нагружен.
Но стачка была в Тулузе,
и в Лондоне стачка грянет.
Спокоен строй коммунистов
в мужественном содружье.
Китай?
Что о нём
мы знали, кроме:
тончайший фарфор,
и чай,
и даль, да еще какая!
А нынче?
Радость
в каждом доме
у Желтой реки Китая.
Статуя Свободы.
Есть?
Есть.
А Трумэн
скрипит зубами:
«Франции
как бы
еще подвезть
оружье
для войны во Вьетнаме?»
Мы возводим город,
закладываем сад,
завод подымаем
с песней веселой.
Но мы сумеем сказать
«назад!»
бешенству форрестолов.

Не позволим
банде разбойной
разразиться
атомной бойней!

Советский Союз
поворачивает реки,
там радость и труд
свободны навеки.

Там сила и братство
всего человечного!
Мне есть что сказать,
а Трумэнам – нечего.

Мама!
Я жив, работаю,
и можешь быть уверена:
мое сердце —
Твое по́ крови —
не из дерева.

Мама!
Я стал поэтом
(лучше, чем большинство),
пишу и думаю: «не то!» —
поэтому опереться бы —
но на кого?

Мама!
Я «делаю то, что делаю»,
как ты учила и понять помогла,
ношу в себе – целое:
то, что ты мне дала.

Каб лишился чёрт рогов,
вера б ослабела,
онемел костёлов зов —
нет до чёрта дела.

Поскакал бы черт, как он умел —
галопом, галопом.
Поскакал бы черт к одной куме
настоящим чертом.

А та кума —
ведьма сама —
сказала бы гордо:
«Пошел ты, черт, к черту!»

Интеллигент Франсуа Вийон
шел себе как-то в подпитии:
то ли он был (ради рифмы) влюблен,
то ль отметил какое событие...

Шел он себе пятнадцатым веком,
как я гуляю полем и лесом,
и в народе слыл неплохим человеком,
и умер, как подобает повесам.

А был он казнен, ибо вор и смутьян —
или просто в Лету плюхнулся летом?
Отвечаю с трудом (потому что пьян):
он был настоящим поэтом.

Что ж это в памяти так засело?
Какой незапамятный год?
Время сумерек, бедных и серых:
комнатушка, камин, комод...
Тик-так, тик-так... – шаги подступающей ночи.
И голос – любимый самый:
– Ты не поужинал, мой сыночек?
– Нет, не поужинал, мама...
Может быть, мне в чем-то откажут
или за что-то накажут...
Часы и годы бегут...
Но вернуть бы от прежнего часа,
от этого серого часа —
хотя бы тридцать минут.

Клянемся все тебе, Отчизна,
в дни благородного труда:
построим мы для новой жизни
заводы, штольни, города!

В руках кирка, и молот, и лом...
Построим мы вольный наш дом!

Друзья! Бездействовать не будем!
Зовет нас к подвигам земля,
и, покорясь свободным людям,
машины вышли на поля.

И пусть комбайн помочь идет
великому плану работ!

Мы дружно сеем, жнем и пашем,
еще упорней, чем вчера...
Дымите, трубы фабрик наших!
Вздымайся, уголь, на-гора!

Народ свободный, получай
трудов великих урожай!

В Балтийском море – пароходы,
суда по Одеру плывут...
Мы охраняем край свободы,
мы охраняем вольный труд.

К боям готов, на страже стой,
неутомимый часовой!

Несется белый голубь мира,
к социализму – путь в борьбе!
Любить тебя все глубже, шире,
клянемся, Родина, тебе!

На счастье трудовой земли
мы эту клятву принесли!

Позади кровавая расправа.
Линч во имя верховенства права.

Торжество тюремного закона
над могилой бедных заключённых.

Что же? Разве Эдисон придумал
схему электрического стула?

Разве сердце Линкольна народу
пожелать могло бы несвободы?

Разве Уитмен черпал вдохновенье
в том, что совесть предана забвенью?