Элизабет Джейн Говард - Смятение

– Закрой дверь! – прикрикнула Сибил. – Не хочу, чтоб кто-то слышал. – Вилли, закрыв дверь, присела на кровать и держала Сибил, пока та, успокоившись, не заговорила: – Я думала, мне становится лучше, но нет. – Последовало молчание, а потом, впившись взглядом в Вилли так, что та не могла отвести глаз, она выговорила: – Мне ведь не лучше, да? – И прежде чем Вилли собралась с духом, чтобы ответить, Сибил неожиданно произнесла: – Нет, не говори. Не хочу знать. Я обещала Хью, что… просто оттого, что пару ночей плохо спала… ради всего святого, Вилли, не говори ему, что я так расклеилась. Ничего не говори – и никому .

И Вилли, знавшая, что Хью знал, но что и от него было взято такое же обещание, могла лишь закрыть глаза на эти блуждания в семейном лабиринте. Она обратилась к доктору Карру, старалась уговорить того свести супругов, поговорить, каждому взглянуть на происходящее в действительности . «Ведь каждый из них, – убеждала она, – считает, что делает лучше другому. Я и помыслить не могу вмешиваться. Каждый считает, что это последнее, что можно сделать для другого, понимаете». Она замолкла. Доктор заметил, что, по его мнению, она хорошо справляется с обязанностями сестры милосердия.

Она старалась изо всех сил. Тот день в неделю, в который она до войны работала в больницах Красного Креста, научил ее многому полезному. Обтирание тканью, переворачивание больного, судна – все это постепенно пригодилось, и Сибил предпочитала ее помощь всем другим любительским одолжениям…

Она ощущала себя полезной, как, если честно и, разумеется, в меньшей мере, ей мнилось, и сейчас себя ощущала. Интересно, думала она, говорила мисс Миллимент еще кому-нибудь про свою кровать и отсутствие горячей воды? Ведь наверняка должен появиться кто-то еще: Эдвард женится на женщине, которой придется заботиться о его детях, заниматься прислугой, следить за питанием и выбираться с ним в гости. Вот только в гости нынче ходить не к кому, а когда она видится с Эдвардом, что случается даже не каждые выходные, им почти не удается побыть наедине. Не то чтобы она особо нуждалась в этом : в последний год она среди прочего заметила, что Эдварда, по-видимому, меньше манили постельные утехи – к ее облегчению. Время от времени это, разумеется, происходило, но она понимала, что на подходе время, когда это вряд ли вообще будет случаться. В последнее время они никак не могут найти темы для беседы перед сном: так, бесцельные разговоры о детях; несколько раз она пробовала уговорить его всерьез побеседовать с Луизой о том, насколько безответственно и дальше стараться получить работу в театре (ни малейшего недостатка в людях эта профессия, если это вообще профессия, не испытывает), когда следовало бы подумать о занятии, в военное время куда более важном. Муж находил отговорки, пытался сменить тему, а однажды, когда она из-за этого рассердилась, попросту заявил, что Луизу все равно призовут, когда той исполнится двадцать, до чего остался всего год, так почему бы ей и не почудачить, пока можно? Такое отношение к дочери показалось ей совершенно легкомысленным.

Луиза… Она и в самом деле отбивается от рук. Упорствует, настаивает на жизни в Лондоне, где, хотя постоянно уверяет, что вот-вот получит работу в театре, ничего не получается: сыграла одну-две рольки в радиопьесах, а все остальное – одни ее вечные разговоры про прослушивания, про знакомства с людьми, которые рассматривают ее на какую-то роль. Разгуливает по Лондону с распущенными по спине волосами, в брюках и чаще всего размалеванная. Вилли придерживалась, как ей казалось, исключительно здравой мысли, что Луиза с Джессикой могли бы жить у дедушки с бабушкой в Сент-Джонс-Вуд, но, к ее огорчению, ни Луизу, ни (что удивительнее) Джессику это совершенно не радовало. Джессика придумывала всяческие отговорки, причем главная состояла в том, что она не желает ответственности, а Луиза заявила, что ей это не подходит: она собиралась на пару со своей подругой Стеллой снимать комнату и жить, как ей нравится. Вилли даже не успела ничего на это возразить, как Эдвард заплатил тридцать шиллингов за съем квартиры, и Луиза поселилась в ней. Одним святым угодникам известно, до чего девчонки дойдут, не спя по ночам и питаясь кое-как. А тут еще и этот Майкл Хадли. Его мать, леди Цинния, однажды позвонила и долго втолковывала, что нельзя позволить, чтобы ее сын разбил Луизе сердце, что, добавила леди, с девочками постоянно случается. «Но я-то что тут могу поделать, скажите на милость?» – спрашивала себя Вилли. К Майклу она относилась двойственно: с одной стороны, Луиза была слишком молода, чтобы ее всерьез домогаться, с другой – он был несравненно лучше тех ужасных актеров, с которыми она путалась в Девоне. Только Майкл уж слишком стар для нее, а она в любом случае пока не вполне доросла ни до кого. Скорее вскружит голову, чем разобьет сердце, с горечью подумала Вилли: дела сердечные были ее тайной (и довольно сильной) болью, как и многое другое, в мыслях она уделяла им очень много внимания. Тот случай в Лондоне потряс ее до такой степени, что даже сейчас (недели спустя!) она была не в силах думать о нем спокойно, а когда пробовала, то, казалось, становилась жертвой двойственного впечатления: видела то, что представлялось ей прекрасным, и понимала, что случилось на самом деле.