Элизабет Джейн Говард - Смятение

– Я уберу комнату, Дюши, дорогая, но, право, полагаю, что одна из служанок должна застилать ей постель, вытирать пыль и прочее.

Дюши рассердилась и звонком вызвала Айлин, заметив:

– Прислуга всегда ведет себе гадко по отношению к гувернанткам.

– На мой взгляд, Дотти или Берта еще не в том возрасте, чтобы успеть набраться опыта общения хотя бы с одной гувернанткой.

– Согласна, но это традиция. Они наслушались о них от миссис Криппс или Айлин. Не беспокойся, дорогая. Прислугу можно заставить убирать эту комнату.

– Вообще-то я предпочла бы делать это сама. – Она не сказала, что для нее невыносимо выставлять напоказ слугам жалкое убожество мисс Миллимент, но Дюши поняла.

– Видимо, так будет лучше, – кивнула она. – Ах, Айлин, пожалуйста, пошлите ко мне Дотти и Берту.

В тот день на кухне во время обеда витало напряжение. Дотти с Бертой так и сыпали дерзкими и мученическими оправданиями: никто не говорил про уборку в домике, откуда им было знать? Ей тоже никто не говорил про готовку для гувернантки, напирала в ответ миссис Криппс, так ведь и так ясно, что едой нужно обеспечивать всякого, кто живет в доме. Айлин несколько раз повторила, что к ней это отношения не имеет и что она уверена: надо заниматься своими делами, – только она не может не сочувствовать несчастной старушке. Берта залилась слезами и заявила, мол, что ни случись, всегда обвиняют ее. Тонбридж напомнил женщинам, что идет война, вследствие чего он, хотя двигать мебель и не его дело, естественно, приложил к тому руку, когда попросили. Эди вообще ничего не говорила. В то время стоило ей хотя бы открыть рот, так миссис Криппс голову бы ей оторвала или отпустила ядовитое замечание про людей, которые бросают других в беде, лишь бы пофорсить и вырядиться в военную форму. Через четыре недели она уйдет, твердила Эди себе, а тогда только они ее и видели. Помимо тарелки самой Мадам, она разбила миску для пудинга, две чашки и кувшин, из которого Мадам поливала цветы, – всякий раз после того, как ее окликала миссис Криппс, все само валилось из рук. Во время чаепития прозвучала лишь пара фраз.

К обеду Вилли освободила комнату от всего, сложила имущество мисс Миллимент на чехол, расстеленный на полу небольшой прилегающей спальни, запаслась куском мыла, жесткой щеткой и ведром. Тут-то она и обнаружила, что электрический водонагреватель в ванной не работает и что бедняжка мисс Миллимент обходится без горячей воды бог знает с каких пор. Вилли вернулась в дом, вызвала по телефону электрика, позаимствовала из детской электрический чайник Эллен и принялась за весьма неприятное дело – мести и скрести пол. Состояние гардероба мисс Миллимент ее ужаснуло, и Вилли решила свозить старушку в Гастингс или Танбридж-Уэллс пополнить его. У мисс Миллимент, должно быть, набралось несколько купонов на одежду, и, если в магазинах уже нет подходящих вещей, они смогут купить ткани и сшить нужное. Сибил помогла бы, подумала Вилли, в который уже раз осознавая, как сильно она тоскует без нее. Она так и не смогла установить сколько-нибудь близких отношений с Зоуи; разумеется, она тянулась и к Дюши, и к Рейчел, зато с Сибил они могли посплетничать, посудачить о детях и собственной юности, о первых годах замужества, а иногда и припомнить времена, когда они не носили фамилию Казалет. Брат Сибил погиб на войне, мать умерла в Индии, когда дочери было три года, и почти всем ее воспитанием до десяти лет занимались преданная айя , няня-индианка, да слуги в доме ее отца; потом отец привез их с Губертом обратно в Англию и оставил на попечение своей замужней сестры, которая отправила обоих детей в интернаты, где те сильно скучали по дому. Каникулы отличались в лучшую сторону только тем, что брат и сестра общались друг с другом, так и не поладив со своими кузенами и кузинами: «У нас был свой тайный язык, урду, которого они, конечно, не понимали, вот и не терпели нас, а тетя винила нас в том, что мы с ними не ладим». Она помнила довольно спокойный, очень английский голос Сибил, каким она это сказала, как добавила, что на урду они говорили куда больше, чем на английском, к которому относились как к языку чужих нудных взрослых. Зато, когда Вилли спросила, может ли Сибил и сейчас говорить на урду, та ответила, что нет, она не говорила на нем с тех пор, как брат погиб. Погиб он перед самым заключением мира: горе мучило ее, когда она повстречала Хью.

Особенно они сблизились в последние недели, с того самого утра, когда Вилли, войдя в комнату узнать, не хочет ли та позавтракать в постели, застала Сибил рыдающей.